Сторрам

…Гаор потягивается под одеялом, забросив руки за голову, устало прислушивается к ночному, «казарменному» шуму спальни. Всё спокойно, хотя опять видел на вечернем построении эту сволочь. Ну, авось обойдётся. Вроде тот не дежурит, так подошёл, посмотреть. Говорили ему, что того теперь только на наружную охрану ставят. Но всё равно, неприятно. Спецвойска, спецовики, спецура… Самая отъявленная сволочь там. Болтали, что кто человек, так тех они сами забивают. Не верил. Знал, конечно, что за гады там служат, но чтоб такое… а теперь думает: правду болтали. Хорошо, Седой «мозготряс» свой на корню зарубил, ещё б спецуре «мозготряс» и тогда всё, кранты и амбец полный. А так… так ему случалось и обыграть их. Когда и вчистую. Как тогда, в Алзоне. Полное отделение, боевая дюжина, двенадцать человек вместе с машиной он на дно отправил. И не жалел, и не жалеет о сделанном. Только одного боялся: с ними офицер был. А хоть и младший лейтенант, а всё же не солдат и не сержант. Такого могут и посерьёзнее искать. Но обошлось. Никто об этом не знает, а то бы ему уже давно перед Огнём Справедливым стоять пришлось. А здесь говорят Ирий-сад. Как там у него в папке?

Листы пополнялись. Статью про Седого он уже почти сделал. «Вылизывал» её теперь, зачищая все шероховатости, аккуратно оставляя пропуски на месте дат, номеров и некоторых названий. Этого ему, к сожалению, сейчас не сделать. Статью про отстойник, печку и пепел пришлось всю перечеркнуть и начать заново. Для серьёзной работы у него нет данных, а для зарисовки… одни вопли, да и кого это зацепит? Чтоб страх прочувствовали в чтении, не надо писать: ой, как страшно. Нет, тоже пока только выписки, сбор информации, а эмоции на потом. Третий лист, стремительно разрастался, постоянно вычёркивались усвоенные и вписывались новые слова, он их уже начал потихоньку разбирать, отделяя то, что могло хоть как-то вывести его к первой, открывающей лист, записи, где под словом ургоры красовался жирный вопросительный знак. Ничего, кроме, тутошних и исконных он пока вписать не может, а это не ответ, а уход от ответа. Он ещё раз просмотрел лист, вложил его в папку и завязал тесёмки. Всё, спать – отдал он самому себе приказ.

Зима, 8 декада

Гаора всё чаще стали дёргать со склада, то на расчистку снега, то в гараж осмотреть и заново отрегулировать «коробочку», в поездки, правда, не посылали, то помочь на другом складе, на внешней погрузке, несколько раз возил товары в зал, то ещё что…

– Шило у них в заднице, что ли ча, – ворчал потихоньку Плешак, – совсем работáть не дают.

Гаор чувствовал себя виноватым перед Плешаком, ведь когда его дёргают, Плешаку опять одному ворочать, но и не сам же он просится или отлынивает, его дело подневольное: куда хозяин пошлёт, туда и иди… вперёд и не оглядываясь.

И ещё был у него с Плешаком инцидент. Правда, обошлось, но Плешак целую декаду смотрел на него… ну, если не как на врага, то с подозрением. А всего-то и было, что вскоре после Нового года, когда его никуда не дёрнули, они, как обычно, «играли в слова», и Гаор спросил:

– Плешак, а вот криушане, волохи

, а ещё какие есть?

И у него на глазах Плешак побелел, как, скажи, он ранил его, и вся кровь вытекла.

– Плешак, – даже испугался Гаор, – что с тобой?

– Ты… – наконец выговорил непослушными, дрожащими губами Плешак, – ты… откуда… ты что… это ж…

– Что «это»?

Гаор ничего не понимал. Наконец, Плешак отдышался и начал его ругать. Да так, как он за всю свою жизнь ещё не слышал. Гаор терпеливо переждал ругань, чувствуя, что это не так со зла, как от страха и растерянности. Похоже, он затронул нечто, действительно…

– Ты жить хочешь? – закончил Плешак неожиданным вопросом.

– Хочу, – согласился с очевидным Гаор.

– Тады молчи об этом, вмёртвую молчи. И кто тебе только вякнул про это?!

«Ты и вякнул», – хотел сказать Гаор, но предусмотрительно промолчал. А то у Плешака и разрыв сердца может быть. Но… кое-какие мысли у него и раньше появлялись, и кажется, он в своих предположениях оказался прав не на сто, а на двести процентов.

– Нельзя про это, – успокоившись, Плешак заговорил непривычно тихо и серьёзно. – Всем смерть тогда. И кто сказал, и кто слышал. И не просто смерть, а… не могу я, Рыжий, страшно это. Если услышит кто, да дойдёт, ты ж не на себя там иль меня, или ещё кого, ты на посёлки смерть наведёшь. Всем тогда зачистка, помнишь, сам рассказывал. А никого не останется, тады что? Нас и так-то мало осталось, а тогда… молчи, Рыжий, клятву брать с тебя нельзя, не на чем здесь, да и что вам клятвы, вы ж…

Плешак не договорил, а Гаору стало по-настоящему страшно. Таким отчуждённо горьким было это «вы», «вам».

– Я не чужой, – глухо сказал он, – мне здесь «мы».

– Не чужой, – согласился Плешак, – вот и блюди себя.

И упрямо замолчал до конца смены. Гаор понял, что если Плешак скажет кому об этом, что он затронул… запретное, то ему конец. Он жив только потому, что его приняли в «свои». А чужаком он загнётся в полдекады, даже если его просто не убьют первой же ночью, накрыв одеялом или ещё как.