Сторрам

В выходные вечера часто пели. Обычно, уже разойдясь по спальням на ночь, когда до отбоя оставалось всего ничего, все лежат по койкам, но не спят и свет не выключен, кто-то, каждый раз другой, начинал песню, к которой присоединялись, подваливали остальные. Пели все. И он тоже. Когда знал слова, того же «коня» – там уже почти все слова выучил, то со словами, а нет… вёл голосом мелодию. Закончив песню, немного молчали и начинали следующую. Запевал уже кто-то другой. Обычно мужская и женская спальни чередовались, будто разговаривали песнями. После третьей, изредка после четвёртой песни входил надзиратель и командовал отбой, задвигал решётки и выключал свет.

За всё время ни разу Гаор не услышал знакомой песни или мелодии. Но и сам понимал, как нелепо бы здесь звучали маршевые и даже окопные песни, не говоря уже о тех, под которые танцевали. Не было и тоже известных ему «блатных» песен: уголовных или «блатяг» не любили, как он ещё в отстойнике понял. И то, как его встретили. Ворюга или мочила. Других ведь среди обращённых нет. Только Седой, тот мужчина на торгах с треугольником, нет с треугольником двое, у Ворона тоже треугольник, увидел случайно, когда оказался рядом с ним в душе, тот как раз голову мыл. Треугольник в круге, значит, долг выплачен, и Ворон считается прирождённым, видно, поэтому и терпят его. Но не дружат. И вот он сам со своей пятилучевой звездой. Четверо. А их только здесь две сотни, а сколько ещё, рождённых в рабстве, рабов от рождения? Система, конвейер… Хотя и он иногда даёт сбои. Но тоже по хозяйской воле…

…Веснянка лежит щекой на его плече, гладит ему грудь. Рядом как всегда кто-то сопит и покряхтывает. Даже мысленно он не позволяет себе узнать голос. Незачем.

– Рыжий, Рыженький, – шепчет Веснянка так, будто целует его шёпотом. – Любый мой. Были б мы в посёлке.

– И что тогда? – поворачивает он к ней голову, встречаясь губами с её ртом.

– Ох, – наконец отрывается она от его губ, – жаркий мой. Родила бы от тебя. Чтоб тоже рыжим был. Огоньком бы звала.

Такое кощунство немного задевает его, но совсем чуть-чуть, это же не может быть всерьёз, чтоб человека с Огнём в имени ровнять.

– Так за чем дело стало? – наклоняется он над ней.

Веснянка тихонько смеётся, прижимает его к себе. Он уже знает, как и насколько резко может ворочаться в тесном пространстве под стеллажом вещевой, и больше с ним таких казусов, как в первый раз, не бывает. Дразнят его, правда, до сих пор, и, как он понимает, ещё долго будут дразнить, рассказывая, как Рыжий в раж вошел, дорвался, понимашь, и все полки у Мааньки обрушил. Сам смеётся со всеми, уж больно складно у Сизого получается.

Веснянка охотно поддаётся ему, а той, первой, ведь не понравилось по-ургорски, так и не показалась ему потом, не позвала больше. Он так и не знает, кто она. А Веснянка сама к нему на выходных играх подошла, в «ручейке» выбрала, и потом они целовались в полутьме за углом, совсем уйти со света он не рискнул, боясь нарваться уже не на дубинку, а на пулю – за попытку к бегству огонь на поражение. И все ещё гомонили и играли, благо погода хорошая, а они ушли вниз, порознь как положено, разошлись по спальням и встретились у вещевой. Дверь приоткрыта и внутри темно. Значит, можно. Так и пошло у них. Хорошо пошло. Да и он уже не дёргался, чтоб по-ургорски, сзади, как ему привычно, а стал как все, по-нашенски, лицом к лицу.

Гаор замер, уткнувшись лицом в рассыпанные вокруг головы Веснянки её чуть влажные от пота волосы и, тихо соскользнув, лег опять рядом, уплывая в тёмную воду беспамятства. Рука Веснянки тронула ему волосы, расправила, накручивая на палец, кудри на лбу.

– Тебя матерь твоя Кудряшом, наверное, звала. Или Кудряшиком?

– Не помню, – ответил он, – нет. Вроде нет.

– А как?

– Не помню, – повторил он уже чуть более сердито.

Не любит он таких разговоров. Слишком по сердцу они его бьют. Веснянка поняла и замолчала. И ему стало уже немного не по себе, что чуть не обидел её ни зá что.

– Ну, так как? – решил он вернуться к их тому, прежнему разговору. – Родишь от меня?

Она невесело засмеялась.

– Да не в посёлке ж мы. Здесь хозяин не даёт нам рожать. Он нас не на расплод покупал, по-другому работáем.

– Как это не даёт? – не захотел он понять.

– Глупый ты, Рыжий. Таблетки такие есть, вроде фишек, тоже беленькие. Вот раз в три выдачи нам их и дают, и глотать при себе заставляют, и в рот смотрят, проглотила иль нет. А коли всё хорошо, то конфету дают, чтоб заесть. Горькие они, во всём горькие.

Он молчал, прикусив изнутри губу, чтоб не закричать, не выругаться по-страшному. Слышать он о таком, конечно, слышал, даже читал. «Запечатать сосуд» называется, но не задумывался. А оно, значит, вот так, совсем просто, таблетка в три выдачи, и не по своей воле, а по хозяйской. С рабами, значит, и это можно. А она всё гладила его по груди, не лаская, а успокаивая…