Страшные истории Сандайла

Историю о том, как Мия с Фэлконом привели с гнусной щенячьей фермы по соседству в Сандайл первых собак, я, конечно же, знала. И, разумеется, знаю, что ни в какой дом к Гренджерам Фэлкон, Мия, Павел и Лили не вламывались, не набрасывались на них и не воровали у них питомцев. Но, глядя на маленького койота, мне захотелось услышать ее в изложении Павла. В ней мы выступаем в роли хороших парней, благодаря чему я чувствую себя лучше, думая о том, как с собаками обращаются в Сандайле. У них всегда есть еда и солнце. У нас они живут лучше, чем в какой-нибудь лаборатории или питомнике наподобие щенячьей фермы.

Мы с Павлом копаем морковку. Но если я ее попросту выдергиваю, он аккуратно вытаскивает из земли, будто убеждая. Его руки действуют не лучшим образом. Пальцы еще помнят голод, мышцы и связки просят их накормить. Но наполнить морковкой корзину он все же может. Вон с веревок весело сорвалась ветка вьющейся фасоли и косо свесилась с палки, служащей ей опорой. Павел осторожно берет ее рукой и возвращает обратно, стараясь не повредить лист. Бечевку завязывает своим привычным узлом, который сам называет булинем. Мы с Джек пытались научиться его завязывать. «Надо всего лишь представить, что веревка влюблена», – говорил когда-то он нам, когда мы разочарованно кричали. Некоторые его мысли не поддаются точному переводу с родного для него польского языка. «Ей больше всего на свете хочется стать узелком».

– Все еще витаешь в облаках, Роб? – спрашивает Павел, отряхивая от земли длинный корнеплод. Обвести его вокруг пальца очень трудно. Порой кажется, что он улавливает твои чувства даже раньше тебя самого.

– Мне все не дает покоя вопрос, почему ты отличаешься от нашей семьи, – говорю я, – хотя живешь здесь, сколько я себя помню.

– Премного благодарен, – отвечает Павел, – а сама ты что по этому поводу думаешь?

– Такое ощущение, что ты благодаришь судьбу за то, что оказался у нас, – говорю я, – для меня это неожиданно.

– Мне есть за что благодарить и ее, и вас, – говорит он, – ведь вы все дали мне дом. Впервые после того, как я угодил в тюрьму.

– Это, наверное, было не так просто.

– Так и было. Сначала надо было завоевать их доверие. Но вскоре они увидели, что на меня можно положиться. И приручить. К тому же я отлично управляюсь с псами.

Когда Павел кладет в корзину очередную морковку, я мельком вижу под его рубашкой краешек выцветшей синей татуировки.

– Что это?

Павел всегда носит одежду с длинным рукавом. Раньше я никогда не задавалась вопросом почему или что под ней может оказаться.

– Прошлое, – отвечает он.

– А можно посмотреть?

Несколько мгновений он не сводит с меня глаз и говорит:

– Можно. Почему бы и нет.

Затем закатывает рукав. На предплечье выстроились в ряд девять фигурок, нарисованных голубоватыми чернилами, как мне кажется, когда-то черными. Поначалу я думаю, что это люди, но, приглядевшись внимательнее, узнаю в них шахматные пешки.

– Ты что, так любишь шахматы?

– Играть в них меня научили мать с отцом. И не только меня, но всех моих братьев и сестер. В детстве в нашей семье было сыграно великое множество партий. Именно поэтому я решил представить всех их в виде пешек.

– А где твои близкие сейчас?

– Их больше нет, – говорит Павел. – Не проходит дня, чтобы я по ним не тосковал. А когда впервые сюда приехал девятнадцать лет назад, Мия меня обняла. Тогда она, разумеется, работала ассистенткой у твоего отца, но была очень добра. В тот момент ко мне впервые за много лет прикоснулся другой человек, не считая потасовок и драк. Я был страшно одинок.

– Как жаль, – отвечаю я. – А вот мне никогда не бывает одиноко, потому что рядом со мной всегда Джек.

При этом мысленно я пытаюсь представить, как это может быть. Но обнаруживаю только дыру, пустое место. Я без сестры – такой реальности попросту не существует.

– Джек я понимаю, – говорит Павел, – ей плохо.

Хотя он произносит эти слова тихим, спокойным тоном, в моей груди почему-то образуется тоненькая ледяная трещина.

– Неправда.

– Возможно, ты просто не желаешь этого замечать.

– На всем свете никто не понимает ее лучше меня.

В душе закипает ярость. Да как Павел вообще смеет так говорить? Подняв на него глаза, я вижу, что от оросительной системы его лицо все мокрое и блестит, словно его покрыли глазурью. И вдруг понимаю, что это слезы. Вспоминая прошлое, Павел порой плачет. Когда-то он занимался очень нехорошими делами, и все, кто ему был дорог, от него отвернулись. А может, умерли. Он долго сидел в тюрьме, а по выходе из нее остался совсем один. Как заново родился. Теперь мы его семья. Но, хотя на свободе он уже двадцать лет, частичка его «я» так и осталась за решеткой.

Вечером мы с Джек лежим, взявшись за руки, каждая на своей кровати. Я с силой сжимаю ее ладонь. Как по мне, так Павел вообще ничего не понимает. Джек принадлежит мне, а я ей. Вот как обстоят дела. Никто не знает нас лучше, чем мы друг дружку. А Павел может катиться к чертовой матери. Козел.

– Джек…