Стрижи

Потом книга Моно осталась лежать в парке, неподалеку от детской площадки, если, конечно, какой-нибудь прохожий не прихватил ее или не выкинул в урну.

Устав бегать, Пепа растягивается на песчаной дорожке рядом со мной. Я смотрю на нее. И не замечаю никаких признаков радости или волнения. Ее невозмутимость подсказывает мне, что черного пса поблизости нет.

Тут рядом со мной садится старик с палкой, в шерстяной шапке, которого я раньше иногда здесь видел. По каким-то звукам, похожим на ворчанье, я догадываюсь, что имел наглость опустить свой зад на привычную ему скамейку, а этот добрый человек, кажется, смотрит на нее как на свою собственность. Неожиданно он заговаривает, совершенно не смущаясь тем, что отвлекает меня от чтения. В эти дни в Верховном суде проходит процесс над лидерами каталонских сепаратистов, и старику нужно с кем-то отвести душу. Вне всякого сомнения, на роль слушателя он выбрал меня.

Правда, вскоре извинился, что не сдержал эмоций и накинулся на незнакомого человека. Он ведь понимает, что не должен был ко мне лезть, поскольку я читал книгу, но вся эта история, как он объяснил, выводит его из себя.

Старик, как и Хромой, полагает, что каталонский вопрос можно решить за пару дней, просто нужна твердая рука. Я смотрю на него. Я дал бы ему лет восемьдесят или даже восемьдесят пять, и мне кажется, что в выражении его лица, водянистом взгляде и старческих чертах вдруг проглядывает что-то детское.

Я хочу проверить, не из числа ли он национал-католиков, – и словно сую руку в нору, не зная, какой зверь прячется там внутри.

– Вам кажется, что решить проблему мог бы только новый генералиссимус?

Он засмеялся:

– Нет, что вы. Одного нам и так пришлось терпеть слишком долго.

Тогда я прошу объяснить, что он подразумевает под твердой рукой.

– Достаточно было бы порешительней применить уже существующий закон и отправить за решетку всю эту банду сепаратистов, которые хотят разрушить нашу страну.

– У вас есть внуки? – в лоб спрашиваю я.

– Какие там внуки! Моим дочкам дети не нужны. А старшей уже перевалило за сорок. Так что… Фамилии нашей конец.

– А как ваша фамилия?

– Эрнандес.

– Ну, вы скажете тоже – конец. В Испании тысячи Эрнандесов.

– Да, но фамилия Эрнандес, которую я получил от своих предков, перешла к моим дочерям – и на этом ей конец. Хотя их это мало волнует.

В первый раз я не прячусь от Агеды, а наоборот, хочу с ней встретиться, и она, как нарочно, не появляется.

Домой я иду, когда уже почти стемнело, и думаю о старике, озабоченном будущим нашей страны. Внуков у него нет, сам уже стоит одной ногой в могиле… Какая ему разница, разваливается Испания или позволяет себя развалить? Думаю, многим испанцам давно надо объяснить, что смерть означает конец всему.

6.

Однажды Агеда возвращалась с работы к себе на улицу Орталеса. С лестничной площадки она услышала, что в квартире громко говорит телевизор, но это ее не удивило, так как мать была глуховата. Агеда нашла ее мертвой в кресле – с опущенной на грудь головой. По словам Агеды, она, скорее всего, умерла мгновенно, без агонии, что отчасти помогло дочери легче перенести потерю. Это случилось в тот год, когда родился Никита.

Агеда знает, что моя мама скончалась в минувшем январе. Дело в том, что они с Хромым иногда сталкиваются на улице. Выяснять подробности их встреч я не захотел. У Агеды, по ее словам, остались «чудесные воспоминания» о моей маме. Чудесные? По-моему, в большинстве случаев определение «чудесный» звучит преувеличением, но, пожалуй, Агеда использовала его совершенно искренне. Когда она это сказала, у нее и вправду слегка увлажнились глаза.

Со временем я узнал, что после нашего разрыва Агеда пару раз навестила маму, а однажды они даже сходили в кафе, чтобы поговорить о чем-то своем.

Мама никогда мне об этом не рассказывала.

Отвечая на мой вопрос, Агеда коротко описала, где ей довелось работать. В середине девяностых она получила хорошее место помощника по административным вопросам в адвокатской конторе. Работа ей нравилась, но куда меньше нравилась атмосфера, царившая в офисе. Контора не пережила кризиса 2008 года, хотя из-за разногласий между хозяевами дела там и раньше шли неважно. С тех пор Агеда жила на пособие по безработице и перебивалась случайными заработками. Она бралась за все что угодно, но так ни на чем надолго и не остановилась. Из перечисленных ею занятий я запомнил службу в художественной галерее и должность дежурного администратора в гостинице в Фуэнлабраде. Сейчас, если у нее возникает такое желание, она дает уроки английского. Но не всегда берет за них плату. Почему? Потому что у нее просто сердце разрывается, когда она видит, как тяжело живут некоторые семьи. Работа ей нужна скорее для того, чтобы иметь повод утром вставать с постели и чем-то заполнить день. Не из-за денег, нет. Она ведь живет одна, без семейных обязанностей и серьезных расходов, поэтому имеющихся накоплений ей должно хватить до старости.

– Если честно, богатой меня назвать нельзя. Но и того, что есть, мне более чем достаточно.