Стрижи

Маргарита была девушкой общительной и неуемной. А к тому же очень красивой. О ее уме и хорошем вкусе говорит и то, что она не смогла выдержать гнетущей атмосферы, которая царила в их доме. Насколько мне известно, Маргарита очень неплохо рисовала, играла на гитаре, делала удачные фотографии, в школе получала отличные оценки – короче, имела на руках все козыри, чтобы стать победительницей. Не получилось. Когда ей исполнилось восемнадцать, Маргарита решила начать новую жизнь – без средств к существованию, понадеявшись, вероятно, на свою счастливую звезду или на силу своего характера. Поступила в университет, но бросила учебу, так как не могла ее оплачивать или потому (мне трудно судить, что там было причиной, а что следствием), что судьба швырнула ее на дно пропасти, куда в ту пору сбрасывала многих молодых людей. Я имею в виду героин. И не только героин, а также пьянство и тому подобное.

Амалии было четырнадцать, когда сестра ушла из дома. И она уверена, что тоже ушла бы, если бы была старшей. Зато дурной пример Маргариты показал Амалии, что повторять ошибки сестры не стоит. И она сделала вид, будто покоряется воле отца с матерью. Эта хитрость помогла ей получить титул любимой дочери, что, с другой стороны, было легко, поскольку соперницы у нее не осталось. У их твердолобых родителей не хватило бы воображения заподозрить, что вроде бы образцовая младшая дочь потеряла девственность задолго до вступления в брак, что она втихаря веселилась и брала от жизни все что можно, что в конце концов она не захочет венчаться в церкви, что она станет убежденной лесбиянкой и что ни один священник никогда не совершит над Никитой обряд крещения.

– Если мой отец спросит, за кого ты голосовал, скажи, что за Народную партию.

А на самом деле мы с ней отдавали свои голоса левым.

Искусство лицемерия было освоено нами великолепно, хотя никто нас ему не учил. Иногда вечером, вернувшись домой, я со стыдом смотрел на свое отражение в зеркале. Притворство, лукавство, хитрые уловки, которыми мы пользовались и в наших с Амалией отношениях, часто спасали нас от ссор или смягчали их, что в общем и целом обеспечивало нам удобное существование, хотя в обмен мы не совершали никаких значительных или героических поступков, поскольку ничем не желали рисковать и в нас не было ни капли искренности, а из каждой нашей поры сочилась трусость. Я могу припомнить сколько угодно семейных сцен, когда мы с милым цинизмом, произнося омерзительно лживые слова, изображали, будто все еще любим друг друга. Сейчас меня тошнит от одной только мысли об этом.

9.

Мы вышли после спектакля из Испанского театра. У Амалии был уже большой живот – как и положено на восьмом месяце беременности. Какая-то грязная на вид женщина с беззубым ртом приставала к зрителям, покидавшим театр, и просила у них «деньжонок». Многие отшатывались, лишь бы не касаться нищенки. Пока мы сообразили, что да как, она с протянутой рукой оказалась прямо перед нами. Амалия шепотом велела мне подождать ее в центре площади. По необычному тону жены я понял, что сейчас не время задавать вопросы. Отойдя на некоторое расстояние, я обернулся и увидел, как Амалия вынула что-то из сумки и дала женщине.

Она далеко не сразу присоединилась ко мне. Достаточно было увидеть ее влажные глаза, чтобы догадаться, с кем она там стояла. Я взял жену за плечо, и мы молча спустились до Пуэрта-дель-Соль. Там Амалия немного пришла в себя, и я спросил, не сестру ли она встретила у театра. Амалия лишь печально кивнула.

Потом рассказала, что Маргарита грубо с ней разговаривала, не стесняясь окружающих. Досталось и мне, хотя мы не были знакомы. Ее разозлило, что Амалия не сообщила ей о своей беременности.

– Но ведь я даже не знаю, где ты живешь.

Амалия дала сестре немного денег, но и это не задобрило Маргариту. Она не только не поблагодарила Амалию, но еще больше разбушевалась и обвиняла ее во всех смертных грехах, так что какой-то мужчина вмешался, решив, что уличная сумасшедшая вот-вот на нее нападет.

Прошло около года. И однажды Маргарита совершенно неожиданно заявилась к нам домой. Никита спал в своей комнате, а Амалия дежурила на радио у себя в редакции.

И как раз в тот момент, когда младенец наконец перестал орать и я собрался соснуть на диване, раздался звонок. В домофон я услышал сбивчивый женский голос. Женщина не назвала себя. Но этого и не требовалось. Я мгновенно сообразил, кто к нам пришел. «Дома ли Амалия?» Я ответил, что нет. Она мне не поверила и с издевкой спросила: может, я служу в этом доме мажордомом и мне приказали врать? Собственная шутка Маргариту развеселила, и она хрипло засмеялась, словно смех шел из горла отъявленной курильщицы. Я бы с удовольствием послал ее куда подальше, но это наверняка обернулось бы потом ссорой с Амалией. Маргарита по-прежнему оставалась для меня человеком чужим – всего лишь именем, которое изредка всплывало в разговорах. На самом деле никогда до того, как она нажала кнопку домофона, мы с ней не обменялись ни словом. Я ответил довольно резко:

– А что ты, собственно, имеешь против мажордомов?