Стрижи

После десяти вечера, когда я собирался сесть за свой дневник, прозвенел звонок. В домофоне раздался голос Никиты:

– Пап, это я. Открой, пожалуйста. Мне надо с тобой поговорить.

Наверняка речь идет о какой-то катастрофе. Очередной. Я спешу спрятать Тину в шкаф. По дороге она теряет туфлю. Быстро сую ее в ящик комода.

Я не видел сына несколько недель. В последний раз на мое предложение пообедать вместе он сказал, что занят. А что случилось теперь? Он совершил преступление, ему проломили башку, его преследует полиция? Он ведь не явится ко мне в такое время, если не попал в адский переплет. И вот он входит: высокий, сильный, весь какой-то нескладный. Сморщенный лоб выдает страх. Среди морщин беспомощно плавает татуировка – дубовый листок. Пепа ликует и ласково ставит передние лапы ему на живот, стараясь дотянуться языком до лица. Никита не обращает на нее внимания.

– Пап, я вляпался в одно хреновое дело. Но пока еще никому про это не рассказывал.

Матери тоже, по его словам.

– Ей тем более. – И потом добавляет свойским тоном: – Это мужской разговор, сам понимаешь.

Но я пока еще ничего не понимаю. Он начинает объяснять, что «у него что-то выскочило – ну, на этом, на елдаке». Я вижу, что он с трудом подбирает слова, но все-таки как-то выходит из положения, одолевает смущение и стыд, решив отбросить церемонные кривлянья и рассказать обо всем привычным для него языком. Так, значит, «елдак». Я прошу показать мне его. Ну что ж, мальчишка природой не обижен, снаряженье вполне приличное. Я вижу какие-то шелушинки, красные пятнышки, похожие на следы ожогов, покрытые слоем чешуек. Пятна тянутся по яичку и переходят на член. Я тут же связываю пятна с маленькой неприятной коркой у него на локте. Прошу показать колени. Чистые. Грудь. Ничего. Спину. На уровне почек на позвоночнике вижу какие-то болячки с кровянистыми точками.

– Ты их чесал?

– Да они зудят хрен знает как. – Он смотрит на меня с замиранием сердца, как до смерти перепуганные пациенты обычно смотрят на своего врача. – Кажется, я подцепил СПИД и скоро откину копыта.

Я его успокаиваю:

– Это псориаз. Я запишу тебя к дерматологу. И когда он станет с тобой разговаривать, не говори «елдак», скажи «член» или «пенис». Так будет поприличнее. Понял?

Я разговариваю с ним уверенным профессорским тоном – чтобы успокоить. Бедняга совсем потерял голову. Лучше начать объяснение с самого плохого: псориаз не лечится, но соответственные препараты и диета все-таки могут принести облегчение. Он не заразен. Эту болезнь Никита унаследовал по материнской линии. По моей, насколько мне известно, таких случаев не наблюдалось. И у моего громадного сына, моего накачанного сына, у моего сына, которому было бы не лишним поскорее принять душ, на глазах выступают слезы. И что ему теперь – держать свой хрен на солнце?

– «Пенис», лучше называть его «пенис».

Никита посылает поток ругательств в адрес деда Исидро, обвиняя того в своем несчастье. Но потом неожиданно подходит ко мне и обнимает мощными ручищами. Я уже давно не видел его таким несчастным, таким ребенком. Он говорит, что эти пятна все к черту испортили, теперь ни одна девчонка не захочет с ним трахаться.

30.

В пору нашего брака – а скорее всего, это продолжается и до сего дня – Амалия больше всего боялась, что у нее тоже появятся признаки псориаза, как у отца, который с юных лет был вынужден носить одежду с длинными рукавами. Было время, когда она мечтала попасть на телевидение. Помню, она каждый день стояла голой перед зеркалом и осматривала свое тело – сзади, спереди и с боков, поскольку умирала от страха, что какие-нибудь кожные высыпания разрушат ее карьеру. В итоге от мечты о телевидении пришлось отказаться, но совсем по другим причинам, а вовсе не из-за наследственной болезни, мысли о которой терзали ее ночами.

Случались периоды, когда у Амалии появлялись чешуйки плоского эпителия на коже головы, над ушами, но под волосами этого видно не было. Она пользовалась специальными лечебными шампунями, дорогими и не всегда хорошо пахнувшими. Обонятельные клетки в моей памяти сохранили запах одного из них, черного, с дегтем, и я бы определил его как антипод духов. Амалия приписывала окраске волос в парикмахерской появление этих чешуек, которые, кажется, вызывали еще и зуд, но она называла их обычной перхотью, хотя в душе понимала, что речь шла о болезни, унаследованной вместе с отцовскими генами, правда, к счастью для нее, в слабой форме и легко скрываемой.

Насколько мне известно, Маргарита серьезно страдала псориазом. Я сам как-то раз видел пятна на ее тощих ногах. Амалия считала, что сестра сама была в этом виновата, по крайней мере отчасти, потому что не следила за собой. «Она совсем одичала», – не раз повторяла моя жена. Но за подобной резкостью, скорее всего, таился страх, как бы болезнь от Маргариты не передалась ей и не стала заметной.