Стрижи

Я навестил маму уже на следующий день. Мне было необходимо обнять ее, поцеловать и убедиться, что за ней хорошо ухаживают. Приехав, я заметил на стоянке машину брата и, дожидаясь, пока он уедет, пошел в ближайшее кафе перекусить, а заодно почитал газету и час спустя вернулся в пансионат.

Я обрадовался и тому, что мама улыбнулась при встрече, и тому, что назвала меня по имени. Во всяком случае, мне показалось, что она не совсем для нас потеряна и с ней можно будет беседовать, правда, не о самых недавних событиях, так как их ее ослабевшая память не удерживала. Зато она помнила песни времен своего детства и разные давнишние происшествия. Я пребывал в хорошем настроении до тех пор, пока не достал фотографию, запечатлевшую ее с Эктором Мартинесом. Мама взяла ее слегка дрожащими руками, а я спросил, узнает ли она этих людей. Эктора она приняла за папу, а про собственное изображение сказала с явным раздражением, что это, наверное, «любовница Негодяя». И почти сразу же начала нервно нащупывать рукой стоявший на тумбочке будильник, но я не сразу понял, что она собралась позвонить папе, забыв, что он умер почти тридцать лет назад.

6.

Не так давно я прочел несколько книг про болезнь Альцгеймера, правда, меньше, чем Рауль, который при каждом удобном случае упоминает новые названия и демонстрирует, как много всего сумел узнать про этот недуг. К счастью, мы с ним редко видимся.

Брат легко впадает в панику, когда ему кажется, что он унаследовал альцгеймер. Стоит ему забыть чье-то имя, какую-нибудь дату или слово, как в мозгу у него вспыхивает красный сигнал тревоги. Про красный сигнал я слышал два или три раза от моей невестки. И это не было похоже на шутку. Брат с женой вообще никогда не шутят. А еще Рауль боится умереть от остановки сердца, как отец. Он, конечно, спорит, когда его упрекают в чрезмерной мнительности, однако то и дело проходит медицинские обследования.

Должен признаться, что после того, как я увидел тело отца на полу в гостиной, меня тоже стала преследовать боязнь умереть, не дожив до старости. Но теперь страх исчез. Я перестал думать о подстерегающих нас болезнях, как только сам назначил себе точную дату смерти. Начнет изменять память? Пусть изменяет. У меня могут появиться такие же язвы, как у Хромого? Плевать, раз уж дни мои все равно сочтены, раз их осталось совсем немного и долго моя болезнь не продлится. Если внутри размножатся злокачественные опухоли, просто ускорю свой уход. В этом смысле я спокоен.

Был период, когда мне было горько сознавать, что я постепенно стираюсь из материнской памяти. Но со временем пришлось смириться с мыслью о тщетности любых попыток занять прочное место в чужих воспоминаниях. Мы, не совершившие за свою жизнь ничего выдающегося, будем растворяться в небытии по мере того, как будет угасать разум тех немногих людей, которые способны вспоминать о нас. После смерти мы останемся лишь именем на могильной плите, и наступит день, возможно не слишком далекий, когда это имя ни для кого ничего не будет значить, да и оно тоже исчезнет, чтобы освободить место на кладбище для других покойников. История, конечно, щадит некоторые имена, и это вроде бы внушает нам иллюзию, будто что-то от человека все-таки может уцелеть. Глупости. Очень сомневаюсь, чтобы после смерти сохранилась хотя бы крупица нашей настоящей жизни только благодаря тому, что нас станут изучать, назовут нашим именем улицу или поставят памятник в парке.

Я размышляю о единственной фотографии моего деда Эстанислао. Она не трогает меня и ни о чем мне не говорит. Не будит ни малейших чувств, ни добрых, ни злых, к этому человеку, чьего голоса я никогда не слышал и без которого не родился бы на свет. Мне безразличны его поступки, его убеждения, как и то, что мы с ним носим одну и ту же фамилию.

Образ моего собственного отца, который умер, когда мне было двадцать, становится все более расплывчатым в моих воспоминаниях и исчезнет вместе со мной.

Предел тщеславия – верить, что можно обрести бессмертие в хрупкой людской памяти.

Слава забвению, которое всегда выходит победителем!

7.

По прошествии стольких лет я не могу без доли жалости вспоминать Эктора – или, как называл его мой брат с презрительной гримасой, сеньора Эктора. У меня есть все основания считать, что он был хорошим человеком, в котором сердечность и мягкость сочетались с образованностью и более чем основательной культурой. Овдовев, он мучительно страдал от одиночества, и общество нашей матери приносило ему утешение. Вряд ли он преследовал какие-то порочные цели, в чем обвинял его Рауль. Поначалу Эктор мне тоже не нравился, хотя я не испытывал к нему такой ненависти, как брат, который, казалось, только и ждал случая, чтобы перегрызть ему глотку. На самом деле вся вина его сводилась к тому, что он отодвинул нас на второй план в глазах матери, а нам с Раулем не хватило душевной щедрости, благородства и всего прочего, чтобы простить это. Бедный Эктор.