Стрижи

И наконец мама взорвалась. Сейчас я лишь удивляюсь, как этого не случилось раньше. Терпение ее иссякло в тот день, когда я позволил себе по отношению к ней изощренную жестокость. А дело было так. Вопреки своему обещанию, мама позволила Эктору зайти за ней вечером – перед спектаклем в Театре сарсуэлы. Меня раздосадовало, что этот человек, каким бы святым он ни был, переступил границы нашей территории. Едва услышав, что он вошел, я в знак протеста мигом сбегал за отцовским галстуком, который хранил у себя, и нацепил его. Мама сочла за лучшее до поры до времени обиду затаить, то есть подождать до следующего утра, когда мы останемся вдвоем, чтобы устроить мне грандиозную выволочку. Заодно она призвала на кухню Рауля, а кухня была обычным местом для материнских разборок. Его она тоже обвинила в недопустимом и ребяческом отношении к Эктору. Как она сказала, ее возмущало наше неумение себя вести, но особенно наша слепота, мешавшая принять к сведению, что единственная реальная возможность оплатить нам учебу в университете зависела в немалой степени от великодушия этого сеньора, который был безупречно добр к ней и вполне готов распространить свое отношение и на нас, если позволим, хотя мы этого и не заслуживаем. А все почему? Потому что два сопливых юнца очень много о себе возомнили и не только плохо воспитаны, но выросли еще и безмозглыми идиотами. Мама страшно раскричалась и много чего сообщила нам про нас самих, но всего я сейчас не припомню. Дойдя до полного исступления, она заявила, что не является собственностью своих сыновей и не желает ждать от нас одобрения своим решениям, поскольку единственный мужчина, который имел право ей что-то приказать, лежит в могиле. Мама не утихала до тех пор, пока мы с братом не пообещали в дальнейшем не бойкотировать ее отношения с Эктором. Но маме было мало того, что под таким натиском мы признали свою вину и свою зловредность, она хотела, чтобы мы извинились перед человеком, который вносил в ее жизнь столько приятного, а еще пригрозила, что не станет готовить нам еду, если мы немедленно не позвоним Эктору. Нам такое требование показалось чрезмерным. Кроме того, оно было унизительным, о чем мы ей и сказали. Понемногу нам удалось маму успокоить. В конце концов ради мира в семье она согласилась удовольствоваться нашим обещанием относиться к Эктору с уважением, в котором мы и прежде не должны были ему отказывать.

11.

Будь у меня на руках сотни пальцев, их все равно не хватило бы, чтобы пересчитать все те случаи, когда мне хотелось как следует вздуть сына. Но я никогда его не бил. Ну, может, в каких-то совсем крайних случаях, когда терпеть уже не было сил, слегка сжимал ему плечо или чуть толкал, но ни разу по-настоящему не ударил.

А еще я никогда не поднимал руку на жену. Ни ее, ни мой отец не могли бы сказать про себя то же самое. Покойный фашист и покойный коммунист придерживались одинаковых взглядов на свое место в семейной иерархии – патриархальных и авторитарных. Чтобы окончательно сложился пазл, в котором Амалия предстала бы очевидной жертвой, ей не хватало одной очень нужной детали – жестокого мужа. Поэтому к фейерверку выдвинутых против меня обвинений она по необходимости добавляла еще одно – психологическое насилие, и я просто уверен, что судья исключительно из чувства женской солидарности поверила в эту сказку, не требуя никаких доказательств.

Я бы с огромным удовольствием двинул в рожу многим своим ученикам за их поведение. Годы работы в школе давали для этого немало поводов. Но даже если бы физические наказания были разрешены, я бы их не применял. Правда, время от времени в мечтах воображал, как хлещу самых мерзких плетью, рассекая им кожу до мяса.

Мальчишкой я никогда не присоединялся к компании задир и драчунов. А если изредка и участвовал в каких-нибудь не слишком серьезных драках, то отбивался, а не нападал. Когда кто-то особенно изводил меня, я мог поквитаться едкой издевкой или каким-то другим словесным способом, что помогало показать как самому обидчику, так и свидетелям сцены его умственную неполноценность. Я был злым на язык, поэтому те одноклассники, которые были поумнее, старались со мной не ссориться, а остальные, видимо, следовали их примеру.

Исключением можно считать тот случай, когда я пнул ногой лежавшего на земле латиноамериканца во время драки, в которой наш приятель Начо получил удар ножом.

И тем не менее, несмотря на свое отвращение к насилию, я жестоко мучил брата и лупил его нещадно. Почему? Скажу правду: сам не знаю. Возможно, потому, что он постоянно находился дома рядом со мной и был моложе. Возможно, мне нравился сам звук шлепков по его пухлому телу, или потому, что он оспаривал у меня внимание и любовь мамы. Наверное, и по всем этим причинам, вместе взятым, и безо всякой причины. Когда мы повзрослели, можно было надеяться, что время вытравило из его памяти гадости, которые я ему сделал. Но мерзавец ничего не забыл.