Читаем «Строгая утеха созерцанья». Статьи о русской культуре полностью

Утопическая картина единодушного всемирного пения в наибольшей степени характеризует песни конца 1940‐х – начала 1950‐х гг. – самой яростной эпохи борьбы за мир: «Мы за мир! И песню эту / Пронесем, друзья, по свету. / Пусть она в сердцах людей звучит…». В текстах следующих десятилетий всеобщее пение представляется лишь как то, что должно обязательно свершиться в будущем, как неизбежно грядущее, но пока еще не наступившее всемирное торжество: «День придет – и нашу песню / В целом мире запоют»[1410]. «Запоют» – этот глагол дан в будущем времени, значит, песня пока еще не охватила весь земной шар, хотя поющие и не сомневаются в том, что такое время обязательно наступит, и призывают всех присоединиться к их пению: «Так давайте устроим большой хоровод, / Пусть все люди земли с нами встанут в него / <…> Пусть без слов станет песня понятной для всех»[1411]. В одном из знаменитых текстов эта картина мировой гармонии представлена в условном наклонении: «Если бы парни всей земли / Хором бы песню одну завели, / Вот было б здорово, вот это был бы гром! / Давайте, парни, хором запоем»[1412]

. Вторичной по отношению к ней стала песня «Если бы дети всей земли», написанная для детского хорового исполнения, в которой предсказывается совместное пение детей всех народов мира: «Крепко руки сжимая, / О счастье мечтая, / Будут петь, словно птицы, / Шведы, русские, немцы, болгары, кубинцы!»[1413]

Будучи существом бессмертным («Звонче победы бессмертная песня»[1414]; «Но песня о нем не умрет»[1415]

; «Наша песня боевая <…> не умрет»[1416], непобедимым, неуязвимым и неуничтожимым никем (ее «не задушишь! Не убьешь[1417]), на своих врагов (на «черные силы») песня действует совершенно устрашающе: «она звучит, словно гром
», от нее «трясутся решетки тюрем, / Огни озаряют ночь…»[1418], а «мир угнетателей», слыша ее, «злобно дрожит»[1419].

Таким образом, материал советских песен дает возможность вообразить (если это вообще вообразимо) тот странный феномен, который называется в них «песней». Это – явление (или существо), представляющее собою продукт человеческого голоса (голосов), звонко звучащее, летящее, несущееся, реющее и льющееся (иногда – шагающее). По отношению к поющему оно выполняет функцию некоего психотропного средства, допинга, поднимая и улучшая его настроение, увеличивая его силу и потенции и одновременно с этим (или благодаря этому) помогает ему в преодолении всевозможных жизненных препятствий. Оно втягивает в сферу своего влияния все новых и новых исполнителей, так что в конце концов всему миру предстоит быть поглощенным процессом пения и втянутым в песню. В то же самое время для врагов оно оказывается вредоносным, опасным и губительным, само при этом оставаясь неуязвимым и неуничтожимым.

Я вполне осознаю, что песня песне рознь и что даже в пределах использованного здесь материала заметно, как в зависимости от темы, которой посвящена песня, адресата, к которому она обращена, обстоятельств, к которым она приурочена, и т. д. и создается в ней образ песни. Милая и безобидная песенка о веселом пионерском звене вовсе не обладает возможностями и мощью, свойственными, допустим, «Кантате о Сталине» или же «Гимну демократической молодежи мира». Дальнейшая разработка данной темы, несомненно, требует более дифференцированного подхода к текстам. Не выяснен мною и вопрос о начале песенной рефлексии: когда песня стала петь о самой себе. Фольклорная традиция этого не знает. Совершенно очевидно, что поэтика советской пионерской песни не могла возникнуть на пустом месте, что выработка ею стереотипных средств выражения происходила на фоне и под влиянием литературных текстов, создававшихся в предшествующие эпохи[1420]. Смена прежних эстетических ориентиров в трактовке образа песни отчетливо прослеживается в произведениях поэтов демократической ориентации, начиная со второй половины XIX в: «Песни ноющей, песни уныло-больной / Надоели мне мрачные звуки…»[1421]; «Прочь, унылые песни рабов, / Что отцы наши скорбные пели, – / Песни, сходные с воем метели / Да бряцаньем тяжелых оков!»[1422] Однако должен был совершиться социальный и культурный переворот, чтобы на смену столь надоевшим «ноющим и унылым звукам» пришла «песня дерзкая, песня пионерская».

«ЧТОБЫ ТЕЛО И ДУША БЫЛИ МОЛОДЫ…»

ТЕМА ОЗДОРОВИТЕЛЬНОЙ ПРОФИЛАКТИКИ И ЗДОРОВЬЯ В СОВЕТСКОЙ ДЕТСКОЙ ПЕСНЕ

Перейти на страницу:

Похожие книги

Собрание сочинений. Том 2. Биография
Собрание сочинений. Том 2. Биография

Второй том собрания сочинений Виктора Шкловского посвящен многообразию и внутреннему единству биографических стратегий, благодаря которым стиль повествователя определял судьбу автора. В томе объединены ранняя автобиографическая трилогия («Сентиментальное путешествие», «Zoo», «Третья фабрика»), очерковые воспоминания об Отечественной войне, написанные и изданные еще до ее окончания, поздние мемуарные книги, возвращающие к началу жизни и литературной карьеры, а также книги и устные воспоминания о В. Маяковском, ставшем для В. Шкловского не только другом, но и особого рода экраном, на который он проецировал представления о времени и о себе. Шкловскому удается вместить в свои мемуары не только современников (О. Брика и В. Хлебникова, Р. Якобсона и С. Эйзенштейна, Ю. Тынянова и Б. Эйхенбаума), но и тех, чьи имена уже давно принадлежат истории (Пушкина и Достоевского, Марко Поло и Афанасия Никитина, Суворова и Фердоуси). Собранные вместе эти произведения позволяют совершенно иначе увидеть фигуру их автора, выявить связь там, где прежде видели разрыв. В комментариях прослеживаются дополнения и изменения, которыми обрастал роман «Zoo» на протяжении 50 лет прижизненных переизданий.

Виктор Борисович Шкловский

Биографии и Мемуары / Литературоведение / Документальное
Кошмар: литература и жизнь
Кошмар: литература и жизнь

Что такое кошмар? Почему кошмары заполонили романы, фильмы, компьютерные игры, а переживание кошмара стало массовой потребностью в современной культуре? Психология, культурология, литературоведение не дают ответов на эти вопросы, поскольку кошмар никогда не рассматривался учеными как предмет, достойный серьезного внимания. Однако для авторов «романа ментальных состояний» кошмар был смыслом творчества. Н. Гоголь и Ч. Метьюрин, Ф. Достоевский и Т. Манн, Г. Лавкрафт и В. Пелевин ставили смелые опыты над своими героями и читателями, чтобы запечатлеть кошмар в своих произведениях. В книге Дины Хапаевой впервые предпринимается попытка прочесть эти тексты как исследования о природе кошмара и восстановить мозаику совпадений, благодаря которым литературный эксперимент превратился в нашу повседневность.

Дина Рафаиловна Хапаева

Культурология / Литературоведение / Образование и наука
Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин»
Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин»

Это первая публикация русского перевода знаменитого «Комментария» В В Набокова к пушкинскому роману. Издание на английском языке увидело свет еще в 1964 г. и с тех пор неоднократно переиздавалось.Набоков выступает здесь как филолог и литературовед, человек огромной эрудиции, великолепный знаток быта и культуры пушкинской эпохи. Набоков-комментатор полон неожиданностей: он то язвительно-насмешлив, то восторженно-эмоционален, то рассудителен и предельно точен.В качестве приложения в книгу включены статьи Набокова «Абрам Ганнибал», «Заметки о просодии» и «Заметки переводчика». В книге представлено факсимильное воспроизведение прижизненного пушкинского издания «Евгения Онегина» (1837) с примечаниями самого поэта.Издание представляет интерес для специалистов — филологов, литературоведов, переводчиков, преподавателей, а также всех почитателей творчества Пушкина и Набокова.

Александр Сергеевич Пушкин , Владимир Владимирович Набоков , Владимир Набоков

Литературоведение / Документальное / Критика