«Строгая утеха созерцанья». Статьи о русской культуре

Помимо этого, была в Грозном у подруги, вышедшей замуж за инженера-нефтяника (город не понравился; поразили только газовые плиты на кухнях), в Крыму (где, живя в Севастополе, побывала в Балаклаве, Ялте, Алупке), в Бердянске, в Геленджике и др. В 1933 г., отправляясь на работу в Сухуми, поехала кружным путем, через Баку, Тбилиси и Батуми, только для того, чтобы посмотреть из окон вагона на незнакомые места.

Поездки использовались максимально продуктивно. Это было какое-то безудержное пожирание художественных ценностей. Как можно больше увидеть, как можно больше запомнить. Днем – походы в музеи и по городу, вечером – театр.

Громадной удачей своей жизни считала, если удавалось увидеть особо впечатляющие картины природы. О Байдарских Воротах пишет: «Далеко внизу, на обрыве, стоит монастырь. А перед ним большая скала, как ворота; прошли в них, и дух замер – глубоко внизу море, огромное, синее и стоит как стена. Потрясающе. Одно из замечательных зрелищ, какие я видела». Вспоминала о том, как в Грозном ей посчастливилось увидеть Эльбрус: «Однажды рано меня разбудили, мы вышли на балкон. Какое незабываемое зрелище! Как будто плавают в воздухе две ослепительные главы Эльбруса. Долго потом вспоминалось – что было такого хорошего – да, Эльбрус! Какая удача, что я его видела».

К Ростову, который мать считала родным городом, у нее было чувство и притяжения и отторжения одновременно. Притяжение объясняется привычкой к месту – городу детства, особенно к Нахичевани, о которой пишет много – с подробностями и бытовыми сценками. Отторжение носило двойной характер. С одной стороны, столичные города (Москва, Ленинград, Киев) обладали для нее большей притягательностью, чем провинциальный и «серый» Ростов (прежде всего из‐за своей культурно-творческой атмосферы). Но наряду с этим у нее было страстное желание повидать новые места, сломить инерцию жизни, что она, руководимая чисто романтическим порывом, в конце концов и сделала, уехав по своей воле на Кольский полуостров, где вышла замуж и создала семью. Впоследствии неоднократно приезжала в Ростов, иногда жила в нем подолгу, но вернуться и остаться в нем на постоянное жительство ее никогда не тянуло. Этим она отличалась от подруг: две из них уехали из Ростова с мужьями, но, овдовев, вернулись в родной город.

Частная жизнь моей матери, ее родителей и подруг протекала параллельно и на фоне бурных исторических событий. В годы Гражданской войны Ростов почти непрерывно был на линии фронта. Власть менялась неоднократно («то белые, то красные», – пишет мать): сначала Каледин, потом оккупационные немецкие войска, потом Деникин… Улицы и дома были забиты войсками, повозками, лошадьми, даже верблюдами. Во всех домах стояли военные; ночевали, утром уходили воевать в степь под Батайск, а на ночь те, кто оставались живы, возвращались. Дети бегали на чердак соседского дома, откуда «были видны бои».

В январе 1920 г. в Ростов вошли части Первой Конной армии и в городе была окончательно установлена советская власть. Все 20‐е гг., так называемые «годы восстановления и развития народного хозяйства», Ростов был известен на всю страну своей неблагополучной криминальной атмосферой. Людей часто обкрадывали и раздевали на улицах. О массовых случаях бандитизма, самоубийств, краж ежедневно писали местные газеты. По количеству беспризорных Ростов занимал второе место в стране. В 1926 г. в городе было зарегистрировано 400 подкидышей.

В Ростове, с его прочными корнями крупного буржуазного центра, рано начались «чистки». «Партия чистит свои ряды»[1719], – сообщалось в местной прессе в феврале 1925 г. Мать и ее подруги политикой, кажется, особенно не интересовались (о регулярном чтении и выписывании газет никогда не упоминала). И все же некоторые события тех лет она вспоминала. Рассказывала о том, как в большом зале Крайплана собрали всех сотрудников и начали по очереди вызывать партийных, которые должны были «все о себе выкладывать»; как плакала ее сослуживица, каясь в том, что скрыла свое «непролетарское происхождение»; как мужчина, на которого «было заявление о моральном облике», бодро объяснял, что он «ведь не монах». В 1929 г. одна из сотрудниц призналась матери, что ее муж, видимо, сошел с ума: очень боялся, что его арестуют, уничтожал какие-то бумаги. О коллективизации узнали в 1930 г.: дед, приезжая из командировок, с ужасом рассказывал, что огромные станицы пусты, вымерли; но о ссылке тысяч людей на север тогда ничего не слышали. «Все было абсолютно непонятно», – пишет мать.

Однако память по большей части сохраняла другое, закрепляя в сознании миф о счастливом детстве («…все-таки детство вспоминается как счастливое»; «Все-таки было и радостное детство») и полной ярких событий и впечатлений молодости.