«Строгая утеха созерцанья». Статьи о русской культуре

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА СО СЛАВОЙ САПОГОВЫМ

В последних числах мая 1996 года Новгородский университет проводил Пушкинскую конференцию, и после одного из заседаний для ее участников была организована экскурсия в Софийский собор с демонстрацией фондов, которые обычным посетителям, как правило, не показываются. По окончании экскурсии наша группа распалась, и все разбрелись по одиночке кто куда и как-то сразу потерялись в сложном пространстве громадного храма. Походив некоторое время по собору, я села на скамью под одним из западных арочных проемов и сидела так, рассматривая тяжелые, но мощно и неумолимо действующие стенные росписи XIX века. Вдруг я заметила, что мимо меня поспешным и целенаправленным шагом, какой у него иногда бывал, проходит Слава Сапогов. Как бы наткнувшись на меня, он спросил удивленно: «А ты, Лена, чего здесь сидишь? – И тут же сразу добавил: – Это все дерьмо. Пойдем лучше смотреть Константина и Елену». Быстро повернулся и решительно направился в обратном направлении, откуда только что шел, а я послушно последовала за ним. Я помнила о знаменитых фресках, датирующихся то ли концом XI, то ли началом XII века, но почему-то не видела их во время своего прежнего посещения Новгородской Софии. Слава привел меня в южную часть собора, в Мартирьевскую паперть, повернулся спиной к внешней стене и поднял голову. Я сделала то же самое и увидела на лопатке южной стены две бледные фигуры. Первым впечатлением (непосредственно после росписи стен и купола) было ощущение бледности, а может быть и бедности изображения, даже с некоторой долей разочарования. Почти прозрачные голубые, розоватые и бледно-оранжевые тона. А потом увидела тонкость, уверенность и твердость рисунка цветных линий, формирующих фигуры. И еще я почувствовала, как волнуется Слава. Он явно только что видел эту фреску (и не в первый раз); в момент встречи со мной он возвращался именно отсюда. Теперь же он не только смотрел на нее снова, но показывал ее мне, делился ею со мной, дарил ее мне, впервые видевшей. «Смотри, какая она твердая», – сказал он. (Слава слегка картавил, и поэтому у него получилось почти «твёвдая».) И я, действительно, увидела непреклонность сурового (но и нежного – к сыну) лица Елены. «А он сомневается… Льнет к ней. Видишь – сомневающийся…» – сказал Слава немного спустя. Константин склонялся к матери, как бы ища не то защиты, не то поддержки. «Смотри, смотри, искры с одежды – так и бьют!» Я еще не замечала «бьющих искр», но, обратив внимание на одежды – бледные-бледные, расписанные крестами (то, что искусствоведы называют «крещатыми ризами»), вдруг действительно ощутила их заряженность – как будто, они под напряжением. Я чувствовала Славино волнение и возбуждение. Его возбуждение передавалось мне. Понимая, что нахожусь под Славиным влиянием, я послушно подчинялась ему. Он, конечно же, был выпивший, что только повышало остроту его восприимчивости. Некоторое время мы стояли и молча смотрели. А потом послышалось мне (или же показалось?), что он сквернословит – тихо, почти про себя, и, что называется, «с чувством». Меня не коробило его сквернословие. Полученная (и скопившаяся, как бы переполнившая его) энергия искала выхода. И так мы стояли долго. А потом разошлись навсегда.

Впоследствии я не раз вспоминала эту встречу – как Слава подарил мне Константина и Елену. А когда ровно три месяца назад я узнала, что Слава умер, опять вспомнила наше долгое стояние перед древней софийской росписью. Но это воспоминание уже было иным.

«МОЕЙ ДУШИ КОСНУЛСЯ ТЫ…»

О ЛЬВЕ ДМИТРИЕВИЧЕ ГУСЕВЕ И О ХОРЕ МАЛЬЧИКОВ «КАНТИЛЕНА»

У меня есть светлые и дорогие моему сердцу воспоминания. Они относятся к тому времени, когда я была связана с хором мальчиков «Кантилена», которым вот уже пятнадцать лет руководит Лев Дмитриевич Гусев и в котором в течение первых шести лет его существования пел мой сын. Я посещала все выступления и концерты этого хора – они всегда были мне интересны и доставляли большое эстетическое удовольствие. Но не меньший интерес и не меньшее удовольствие получала я, присутствуя на занятиях хора, наблюдая за будничной, повседневной работой этого коллектива – медленным и трудным освоением новых музыкальных произведений. Я смотрела на мальчиков, на их лица, вглядывалась в их глаза, стремясь понять, зачем они приходят сюда, что дает им участие в хоре и что происходит в их душах, когда они, бесконечное число раз повторяя одни и те же фрагменты разучиваемого произведения, послушно следуют указаниям своего Учителя. Перед моими глазами происходило нечто завораживающее. В результате изнурительной и для мальчиков, и для Льва Дмитриевича работы в конце концов достигалась та согласованность звуков, которой он добивался с неистощимым упорством. И тогда нестройное на первых порах пение сменялось гармонией. Рождалось произведение искусства.