«Строгая утеха созерцанья». Статьи о русской культуре

Вот уже вторую неделю живем мы в Варнье[1772], привыкаем, и к нам привыкают, но все же мы для них «барышни, приехавшие са сваим адеялам». Переговорили с десятком старушек и затранскрибировали 50 страниц текста[1773]. Старушки все ужасно славные и рассказывают с удовольствием, но одни интереснее, мастерски, другие похуже. Всё про свою жизнь говорят, особенно про детство да про первые годы замужества. А судьба почти у всех одинаковая. Вначале к эстонцам работать ходили, скот пасли, а потом на кирпичном заводе кирпичи делали, а потом замуж шли. И так все. А потом часто на «моленню» разговор переводят. С гордостью говорят, какой у них «коностас» и цветы бумажные на иконах. Сейчас-то ремонт, а то всегда красивая у них молельня, старая. Читаю им иногда книги их старинные, староверские, а одна, раз, узнав, что я читаю по-старославянски, побежала, достала из-под перины листочек стертый и протягивает, взволнованная. Читаю: Сон Богородицы

[1774]. Читаю, а она плачет, глаза платком утирает, особенно про то, как Иисуса распяли. И вот странно, ведь они зверств видели не меньше этого, а всегда на них такое, до слез, впечатление производит. «Кабы и перед смертью кто прочел. Я-то не умею». Стала совершенным профессионалом в ведении «светских» разговоров – про то, про се, про лук, про погоду. И со старушками-то хорошо, они доверчивы и добры, да и не знаешь, кто кому удовольствие доставляет – они нам или мы им своим слушаньем. А со стариками да с мужиками не получается. Косо смотрят, не доверяют. «Не рискуем», – говорят. Бог знает, кто мы такие и что запишем. А начнут-таки говорить, так все поучают, назидают. И с гонором таким: мы школу жизни прошли. Ну пусть, так и говорят-то совсем не интересно. Все собираемся пойти в ночь с рыбаками в озеро, но сейчас рыбы мало идет – все окуни да ряпуша. И к тому же, недавно получка была, вот уже пятый день пьют.

Озеро чудесное. Сейчас, правда, сухо, далеко ушло, до глубины, наверное, километра два надо шагать. Во всяком случае, я так и не дошла. А купаемся в канале, для лодок прорытом. Да и его замывает. Вода мягкая и теплая. Ко мне тут сестренка Ирина приехала, так мы с ней по четыре раза купаемся. Стоит и пожинает плоды моей плавательной славы. Выпускает меня, как дрессировщица любимого тигра. «Ленка, а ну-ка пронырни!» Я набираю воздух в свои шестилитровые легкие и ныряю.

Устроились прекрасно. Уехала одна учительница, и мы получили собственную квартиру, правда, с одной кроватью. Двое у нас спят на сеновале, на свежем, пахучем сене. Бессменно Иришка и мы с Тийной[1775]

по очереди. За стенкой – наши попечители – семья учительницы Островской. Они не местные, но уже прижились, луком торгуют, рыбу ловят, а она учительствует. Однако про местных говорят: они. Муж ужасный остряк. Из тех, кто не словом, а поведением, усмешкой острит. И пересказать нельзя. Но не балагур. Потоньше. Говорит: вон – парень пришел в парикмахерскую в Тарту. Ему: «Ну у тебя и шея!» А он с гордостью: «Мясо ем!» – «Не мясо, а мыть надо!»

Они нас тут приютили, все показывают, всему учат. Очень приветливы. И дети у них славные. Школа тут восьмилетняя и эстонский комплект – четыре класса. Очень трудно с языком. Тысячу раз поправишь, а они на тысячу первый опять: йон, йены. А то еще, как замаливают грехи, так не ходят в школу. Пришлось учительнице пойти к батюшке. Договорились: уж замаливать пусть замаливают, но только чтоб не в учебное время. На том и поладили.

Поразило громадное количество дебильных детей. В одном классе шесть человек. А во всей школе на 170 учеников – 17 дебильных. Пьют здесь много и родственные крови смешали. Вот и получается такое.

По деревне ходит дурачок Ника. Все потешаются: «Вот и у нас спектакль – Ника!» А он не какой-нибудь блаженненький, а с отвратительной, испитой, какой-то страшной мордой.

Но озеро, Юрий Михайлович… И вот странно, нет впечатления моря, чувствуется даже на взгляд пресная вода. Впрочем, может быть, это от сознания.

У каждой семьи своя моторная лодка. Вообще, живут хорошо, и сами то же говорят. А в другую сторону от нас – эстонская половина деревни, так там победнее. А тут, у старожилов-староверов, иной раз такие кирпичные хоромы увидишь. И внутри – чистота, половики да иконы. Есть старые псковские иконы, очень хорошие, но больше местные; был тут один специалист – недавно помер, так теперь никто не делает.

Чувствую на себе влияние здешнего языка. Не столько на словах и на грамматике, сколько на интонациях. Вот и сейчас – даже при письме.

Аввакума прочитала, но сейчас не знаю, что сказать, кроме того, что я его вообще люблю. Пытаюсь заводить здесь разговоры про староверство, может, это и не очень разумно, но они ничего не говорят, не потому что скрывают, а просто не знают, нечего им сказать. Верят, и все тут. Православных не признают. Кто не верует (из русских) – те тоже православные. И мы православные. Только и отличие, что службы чаще и не венчают.