Судный год

Я с трудом подправляю непослушным пальцем съехавшую набок неуверенную улыбку, но она сразу же снова возвращается на свое место. Мои беспомощные трясущиеся слова, так и не сумев вырваться наружу, задыхаются без воздуха в расцарапанном горле, падают, обдирая все внутри, глубоко вниз.

– Хочу оставить вам свои телефоны. На всякий случай… – наконец произношу я и неуклюже сую визитную карточку. Нельзя, чтобы это звучало, будто оправдываюсь. – Здесь домашний и рабочий… Если Инна или вы…

Она быстро встает, не скрывая своего разочарования. Воздух в комнате гудит, как провода высокого напряжения.

– Вам, наверное, пора ехать… – Похоже, мне удалось произвести довольно сильное и очень плохое впечатление. – У меня тоже дела. Дочка с урока тенниса должна прийти скоро. До ее прихода много надо успеть сделать… Не хочу вас дольше задерживать. – Левый кулак упирается в бок, правая ладонь прижата к стене.

Гулко хлопает дверь позади меня. Металлические цилиндрики легонько позванивают, будто предупреждая об опасности. Тени веток – смутные отростки надвигающейся ночи – переплетаются под ногами. Я стою неподвижно на крыльце в заброшенном, оцепеневшем от мороза городке посредине Новой Англии. Над крыльцом сейчас почти нет неба – сразу за крышей с застывшими на ней тусклыми мазками лунного света начинается черная глухая пустота. И внутри ее вьется из трубы белое дыхание избушки.

На секунду я забываю о своем процессе, об Истице, о себе. Голос ветра становится все пронзительней. Меня бьет озноб. Очень больно бьет. Тело становится тяжелым, наливается холодом… Еще немного, и начну обрастать инеем. Но не могу сдвинуться с места, и бешено бьется сумасшедшее сердце. Ощущение, что я внутри стеклянного шара, из которого уже никогда не выбраться! Как маленький беспомощный лыжник, взлетаю и стремительно опускаюсь на океанских волнах боли, захлестывающей с головой. Ничего, кроме этих взлетов и падений, сейчас в мире не существует. Только сердце, стиснутое до предела костяным обручем ребер, дробно выстукивает по грудной клетке что-то очень тревожное… Ноги начинают мелко дрожать, становится сухо во рту. Мурашки носятся по всему телу, сыплются куда-то под ноги. Дыхание становится совсем неглубоким и прерывистым. Скрутило так, что еще чуть-чуть – и брызнут слезы. Больше ни секунды не могу терпеть. Но секунды идут одна за одной и ничего не меняется! Стою скрючившись и ловлю разинутым ртом обжигающий морозом воздух. Первый за весь год приступ моего проклятого Клауста. Голова при этом остается совершенно ясной. Я понимаю, что на самом деле бояться нечего, но ничего не удается с собой сделать!

Здесь, в Америке, приступы были все реже и реже, и я уже думал, что совсем от них избавился. Во всяком случае, научился с ними справляться. Происходили они, когда окажешься один в тесной комнате и нахлынут воспоминания о том, как запирали в камере после допроса, и не знаешь, сколько будут держать… Человеку с хорошим воображением труднее. В каждой камере поджидает Большой Клауст. И они это знают. Мой ведущий знал, хотя я изо всех сил старался не показывать… Или даже еще раньше, когда застрял в лифте поздно ночью, возвращаясь от Витьки Денисова, и почти целый час тыкал в мертвые кнопки, колотил в дверцу, но никто не слышал. Казалось, к утру задохнусь без воздуха. Не могу, если не знаю, что есть выход. Потом еще часа два сидел на полу в полной темноте, затаив дыхание. Туго скрученный пучок болей шевелился, царапал подвздошье. И дирижировал им у меня за спиной Большой Клауст. Пока не услышал крадущиеся шаги – если долго сидеть на полу в темноте, обязательно услышишь за спиной крадущиеся шаги, потом много раз проверял, – и я тогда начал кричать в полный голос. Лифт тут же заработал… Наверное, именно тогда и впустил в себя этот морок…

Ну а тут ведь на самом деле ничего не произошло. Только представил себя внутри этого запаянного шара – и сразу… Так недолго и в дурдом загреметь… Вот у Спринтера с Клаустом проблем вроде никогда не было. Не все, как видно, от генов зависит… (Мысль эта прошла совсем рядом по касательной к шару, но не задевая его.) Но вот кто-то осторожно встряхнул шар, и, как неправдоподобно большие хлопья белой копоти, спускается из темноты густой снег, поглощающий внутри все звуки. Хлопья скоро осядут, и жизнь остановится. Краски, цвета, наполнявшие все изнутри, незаметно вытекают наружу, перемешиваются, превращаются в одну сверкающую серой замшей смесь. А в избушке женщина с полными голыми ногами, прижавшись лбом к спинке кровати, со злостью стучит, стучит ладонью по стене. Стук отдается в черепной коробке и затихает. И снова я не могу понять, что от меня хотят… Жестокая сказка братьев Гримм, которую увидел наяву здесь, в Новой Англии… Как и тогда в детстве, совершенно нельзя чего-нибудь сделать, чтобы помочь этой женщине за стеной…