Судный год

Вливает еще одну порцию вина себе в улыбку, над которой подрагивает пушистая верхняя губа, и, уверенно – для меня слишком уверенно – поигрывая тяжелыми бедрами, уходит в рукоплесканья. Словно приглашает принять участие в хорошо знакомой нам обоим игре. Игре, где выиграем мы оба.

Сквозь (случайно?) полуоткрытую дверь я вижу на столике около зеркала белый кружевной лифчик. Грудь у нее удивительно большая. Она тщательно рассматривает свое отражение. Потом перемигивается с ним, задумчиво вытягивает губы. Слабый запах похоти доносится из спальни. Настройка образа? Репетиция перед выходом на сцену? Правильно искривленное отражение в зеркале делает ее выше, значительнее.

Дым от зажатой в руке густо напомаженной сигареты стелется по поверхности зеркала. Или это только отражение дыма? Все слишком зыбко. Кладет окурок в невидимую пепельницу и скрещивает руки, будто собирается снять через голову платье. Минуту стоит неподвижно, затем резко поворачивается к себе спиной. Плеск рукоплесканий сменяется слабым журчанием воды в ванной.

Я, еще не совсем понимая, что делаю, иду к спальне, но грохочущая литаврами волна из вновь проснувшегося телевизора отбрасывает назад. Отхожу к этажерке возле рояля и сразу успокаиваюсь. Лениво поглаживаю взглядом облысевшие корешки книг, прилепившиеся обложками друг к другу, как батарея отопления, от которой тянет привычным с детства теплом. Кафка, Пруст, Борхес, Платонов. Перелистываю огромную Библию с гравюрами Доре. Ставлю на место и наталкиваюсь на засунутую между книгами фотографию в деревянной рамке.

Полный седой человек лет пятидесяти с расплывчатым лицом и ласковой пасторской улыбкой, которая не умещается в лице под выпученными квадратными очками. Высокий покатый лоб. Пухлые губы. Чуть обвислые пунцово-красноватые щеки. В лице, во всей его внешности что-то очень знакомое.

– Мой муж. – Она стоит у меня за спиной и легко опускает руку на плечо. Дыхание касается шеи. От дыма, только что побывавшего в ее теле, немного кружится голова… Похоже, эта дамочка неровно дышит ко мне. И не скрывает… Наверное, я неплохо сейчас смотрюсь в черном пиджаке и помятой белой рубашке с небритым лицом… Неважно, меня все это не интересует… Делаю полшага вперед и освобождаюсь. – Преподает какую-то хренофень американским оболтусам здесь в университете. Сейчас он в Бостоне. Я хотела, чтобы поговорил с Инной, посоветовал ей взять назад свой иск. Но он не умеет. Когда дело доходит до житейских проблем…

– Кажется, я встречал его на конференции в Филадельфии… в августе…

– Городок у нас маленький, – под тихое пробулькивание батареи быстро перебивает она. На мой взгляд, слишком быстро. – Всего десять русских семей. Мы живем совсем дружно. И мужа все любят… а я даю уроки музыки детям… Тут иногда так одиноко… Ничего не происходит… Я выросла в большом городе… Обождите, я выключу…

Что другое, а менять интонацию, как видно, умеет она хорошо.

– Я слышал, Инна серьезно больна, – пытаюсь я вернуться к цели своего приезда.

– Больна… давно уже…

Даже теперь, когда телевизор выключен, мощная фашиствующая «Гибель богов» все еще прекрасно слышна. Не дает ни на чем сосредоточиться. Заглушает ветер, который жалобно скулит под окном. Я вздыхаю и плюхаюсь в кресло, которое даже заскрипело от злости из-за такого обращения.

Профессорская жена, как видно неверно поняв мой вздох, кладет ладонь мне на руку. И снова я осторожно отодвигаюсь. Эта уверенная в себе шестицветная дамочка начинает доставать все сильнее.

– Я немного устал. Дорога была трудная. Не хочу показаться грубым, но вы не могли бы до меня не дотрагиваться?

– Да, конечно. Ничего не имела в виду. – Капля тепла, звучавшая раньше в ее словах, полностью испарилась.

– Я тоже.

Закуриваю, чтобы разрядить обстановку, и отхожу к окну.

– А знаете, Инна еще несколько месяцев назад много рассказывала о вас, – разбивает она наконец хрупкое молчание, установившееся между нами. Хранить его долго в себе она, похоже, совсем неспособна. Осколки, застрявшие в коротких гулких паузах между фразами, все еще продолжают царапать. – Говорила, что у вас в России брат-близнец… Даже хотела вам позвонить. Достала номер. Вы ведь ее единственный родственник тут, в Америке. Но потом что-то произошло…

– Так вот оно что! Голос крови в ней заговорил? Потому что я не нашел ее? Не заменил ей брата? Или кого-нибудь гораздо более важного?

И сразу сожалею о том, что сказал. Может, у нее это просто естественное дружелюбие к родственнику больной подруги? А я так грубо…

– Вы что, с ума сошли? Инна очень больной человек! – Она ударяет растопыренными ладонями о стол и откидывает голову назад. Женщина, которой принадлежит это лицо, гораздо старше профессорской жены, подмигивавшей себе в зеркале пару минут назад. Рот неприятно сморщился. Превратился в шевелящегося перламутрового скорпиона, в любую секунду способного укусить. Мелко пульсирует в рябом электрическом свете пробор на голове.