Судный год

– По-среднему. Хуже, чем вчера, но лучше, чем завтра, – усмехается Спринтер.

– Так что сказал светило из Джона Хопкинса? – не выдерживаю я. И сразу по тому, как он нахмурился, понимаю, что спрашивать это не нужно было.

– Ничего хорошего. Никаких новых лекарств здесь нет, – Спринтер тоже переходит на русский. Но в речи по-прежнему слышен английский акцент, появившийся после офшорных курортов.

– Может, тебе еще с каким-нибудь специалистом поговорить?

– Их там было три человека в Балтиморе. Целый консилиум. Потом в Нью-Йорке говорил с одним профессором из Слоуновского онкологического института. Шансы прожить еще четыре года – меньше десяти процентов. Так что будущее уже почти все израсходовано. – Его рука с тлеющей сигаретой совсем рядом, но глаза неимоверно далеко.

– Они ошибаются часто. Всегда самый плохой вариант говорят. Чтобы их потом не судили, – деревянными губами бормочу я и сам чувствую, как убого это звучит. – И в России, и здесь. Помнишь тетю Розу, мамину двоюродную сестру? Ей после химиотерапии все врачи говорили, что проживет не больше трех месяцев, а она до сих пор жива.

– Ладно. Хватит меня утешать. Почти два года все, кто знают, только и делают, что утешают. Кроме врачей… Не хочу больше об этом… Ну и как тебе Люсек?

– Очень красивая женщина и, похоже, совсем не глупая.

Чудовищная жизненная сила у него. Я с таким диагнозом продолжать жить, будто ничего не произошло, разъезжать с женщинами по курортам, заниматься бизнесом уж точно бы не смог…

– И очень темпераментная… Я знал, что тебе понравится. У нас ведь с тобой всегда были одни и те же вкусы… Ну а я, честно говоря, от нее устал, – небрежно вминает он большим пальцем в танцующую фигурку. Превращает ее в бесформенный пластилин. – Да и с фирмой господина Логерфельда придется завязывать. – Он кладет тяжелую руку на мое плечо.

– Руку убери, шею сломаешь… А что же твой миллионный гамбит?

– Жертва оказалась неправильной… Соображает он слабовато и рисковать боится. Да и хватка не та.

– Ты, конечно, уж совсем иное дело, – не удержался я. – Кто бы сомневался.

У Спринтера хватка та. Я это хорошо знаю. С раннего детства. Да и сейчас чувствую. Шеей. Несмотря на болезнь, еще крепче хватка стала…

– Уолтер оказался пешкой в другой и достаточно крупной игре. Пешкой, которая, хотя и дошла до последней горизонтали, но вместо того, чтобы превратиться в ферзя, была объявлена всего лишь конем. А на нем другой собирается тут въехать в правительство. Чтобы заматовать гораздо более сильного противника… Так что пользы от него теперь нет почти никакой… Попал в цугцванг. Любой ход ухудшает положение. – Акцент у него вдруг исчез. Как видно, Спринтер уже может полностью им управлять. Лицо становится жестким. – Словом, придется умножить господина Логерфельда на ноль. Расставлять на свои места фигуры, начинать совсем новую партию и повышать ставки!

– Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным?

– Похоже, ты, братан, совсем не врубаешься. Не собираюсь я никому мстить. Времени у меня нет для этого. Неважно, … с ним! – Короткое, на одном выдохе матерное слово неприятно обожгло. Отвык за шесть лет. – Искать надо другого партнера, вот и все… Но только, чтобы мне выиграть, кто-то должен проиграть. А пока я еще не решил кто… Игра с нулевой суммой, как нас учили в курсе теории вероятностей… Кстати, есть к тебе вопрос.

– Давай!

– У меня в Питере сильная группа инженеров, пишут программы для торговли акциями. Там это лишь начинается. Но вот ведь как получилось: они ничего толком не могут до ума довести без хорошего специалиста по теории игр. Такой человек сейчас нужен, как… как… – за словом в карман Спринтер не лез никогда, но с метафорами у него плохо, должно быть, в Ленконцерте их редко употребляли, – ну, в общем, позарез нужен. Говорящий по-русски. У тебя никого на примете не имеется?

Я колеблюсь перед тем, как ответить…

А, впрочем, почему бы и нет? Они подойдут друг другу… Конечно, из-за этого хитрого мудака Арона должен буду отдать тысяч пять своих кровно заработанных долларов. Не говоря уж об уйме потерянного времени… Но уже не изменишь… Да и неважно теперь… Та жизнь, где все было или совсем черным, или совсем белым, – она отрезана. А новую – сложную и непонятную – еще предстоит наполнить существенным… Даже той страны давно нет… кулаками после драки… Хотя, конечно, шов, возникший двадцать второго июня восемьдесят пятого года, в день отъезда, еще не зарубцевался…