Свадебный марш Мендельсона

Сегодня вторник, я жду гостей. С минуты на минуту нагрянет орава, а у меня еще не готов винегрет. Анюта вертится под ногами, что-то щебечет, передвигает, сооружает. То и дело подсовывает мне свои игрушки и нескончаемыми: открой, закрой, заведи, почини — заморочила мне голову.

— Шла бы ты в свою комнату, Анюта.

Смотрит на меня, губа оттопырилась.

— А гости?

— Что гости, — вздыхаю я. — Придут, рассядутся за столом, тогда я тебя позову.

— Нет уж, мамочка! — Еще не заплакала, но глаза уже готовы к слезам. — А подарки?

— Какие подарки, Анюта?

— Но ведь будут гости.

Димка пунктуальнее всех. Сидеть одному скучно, он помогает мне. Я изголодалась по новостям, не даю Димке покоя.

— Ну как тебе?

— Полный ажур! Директор без меня ни на шаг.

— По-прежнему в КБ?

— Обижаешь. Начальник экспериментального цеха. Восемьсот душ на плечах.

— Надолго в Москву?

— Как получится. Пробиваю новейшее оборудование.

Димка сбрасывает пиджак, прищелкивает подтяжками: «Вот он я — смотрите. Ухожен, процветаю. Ну чем не жизнь».

Затем появляется Андрей. У этого все строго по плану. Направили в Калугу. Два года заведовал учебной частью, еще год, говорили, и в облоно. Со временем разговор забылся. Андрей получил школу.

— А, Ушинский прибыл! Просим, просим!!! Как там на ниве просвещения? Дождит?

Снова звонок. Здесь не ошибешься — Мишин почерк.

— Анюта, — не унимался Димка, — что же ты стоишь, дай Хемингуэю стул.

— Опять ничего?

Мишка морщится:

— Обещают. Советуют быть терпимее. А по существу — пустота!

— А Зойка?

— Как Жанна д’Арк, переносит все стоически.

Мишка лохматит волосы, сжимает голову руками. Глаза красные, Мишка недосыпает. Бедный Мишка, ему не повезло с самого начала. Получил направление в Омск. В газете мест не оказалось. Мишку засунули в местное издательство, где он был главным человеком по выпуску плакатов.

Через год Мишка вернулся. На все расспросы отвечал угрюмым молчанием. Наезжал раз в неделю, занимал деньги и снова пропадал.

— А где сам? — Андрей поддевает вилкой маринованный гриб. — Истины незыблемы: гости приходят и уходят. Гении… Н-да, гениев ждут. Неумолимый ход истории.

И вот тут, когда уже выпиты ведра чая, сведены на нет конфеты, печенье, вывернут наизнанку холодильник, появлялся ты. Усталый, голодный.

— Явился! — вопили они.

— Живой! Великий! Почти гениальный!! — вопили они.

Ты проводил по лицу рукой. Не настаивал. Ждал понимания. «Замотан. Не продохнуть, гуляйте». Они все понимали. Поднимались, как по команде.

— Береги нервы, — говорили они. — Если что не так, звони.

Они уходили. И казалось мне: с ними уходит взбудораженная жизнь. А твои однозначные ответы: «не знаю», «я, собственно, далек от этого», «тебе виднее…» — похожи на сбивчивое признание расслабленного, невезучего человека.

«Я — жена неудачника» — несносные слова. Однажды, признавшись самой себе в этом, ты начинаешь озираться, как если бы твоя обида, твоя боль уже не принадлежали тебе, а были где-то помимо, на виду. И каждый идущий навстречу мог ткнуть пальцем. Ему, в общем-то, и наплевать на нее, но ей, этой досадой, испачканы твое лицо, руки, и он обязательно ткнет. Так, от нечего делать, словно заметил грязные следы.

Твоя замкнутость становилась невыносимой… Ты жил в своем мире, ревниво оберегал его неприкосновенность. И лишь отголоски страстей, далекие и непонятные, как стертое эхо, доносились до меня. Чего ты боялся — моей непросвещенности? В самом деле — я профан. Все эти бензольные, тривольные соединения для меня темный лес. Но ведь речь шла о другом. Существует жизнь, ее немыслимо замалчивать.

— Оставь, — говорил ты. — К чему эти упреки? Жизнь есть борьба. Извини, но расшаркиваться некогда…

— Значит, так: некогда говорить о своей работе, потому что я ни черта в ней не смыслю. О жизни — потому, что если не ладится с работой, ни о чем другом ты говорить не можешь. О людях — те, что не имеют отношения к твоей работе это не люди, они для тебя не существуют; иные — ты их видишь каждый день, они тебе осточертели все на той же работе. Но как же тогда жить, Кирилл? Нет, ты не настроен на серьезный разговор.

Ты смотрел на меня каким-то отрешенным взглядом, а затем, чуть растягивая слова, говорил:

— Жить?! Ты много хочешь, малютка. На этот вопрос тебе никто не ответит — как жить. Жить надо свободно, раскованно. А ты как живешь? От получки до получки рубль перехватываешь, дочкину скарлатину лечишь, мужнино белье стираешь. Работенку на дом берешь. Правильно! Мужа-миллионера поддержать надо. Чем же ты недовольна, малютка? У тебя такой выбор.

Мне становилось тягостно от этой улыбки, от этих скоморошистых фраз. Твое лицо делалось удивительно гладким, глаза пустыми. Смотришь в них и видишь только себя. Какую-то минуту нас разделяло молчание, затем ты спохватился:

— Не спрашивай меня ни о чем!