Свадебный марш Мендельсона

Сколько раз говорил себе: «Оставь их в покое. Твои герои — взрослые люди. Они не нуждаются в поводырях. Это их право — быть непонятыми».

И казалось, нет причин не согласиться с самим собой. А червь сомнения гложет и гложет. Словно бы есть необходимость доказывать кому-то, что ты очевидец и знаешь о героях больше, нежели читатель, прочти он эти письма от строчки до строчки. Иначе не поймут и в чем-то разубеждать придется. Все суета. Поймут. И встречи мои с героями лишь продолжение их писем, не более того. Ведь и то истина — в письмах всего не скажешь.

Она меня встречает с радостью, рассказывает о школьных делах, об Анюте. Не дает вставить слова, боится, что я заговорю о чем-то главном. Она не говорит о Кирилле. Я тоже молчу. Мы никудышные актеры. Мы думаем о нем.

— Я тебя век не видела, — говорит она.

— Век не так велик — всего три месяца.

— Странно! У меня появилось иное ощущение времени.

— Не жалеешь?

— О чем?

— Ну хотя бы о чем-нибудь?

— Жалею.

— Все в твоих руках.

— Ошибаешься. Теоретически в моих руках половина, практически — много меньше.

Сейчас прибежит Анюта, вскарабкается на колени и потребует, чтобы я рассказал сказку.

— Хочешь знать, жалеет ли он?

— Не хочу. Во всяком случае, от тебя.

— Ты мне не веришь?

— Напротив. Ты последняя инстанция. Как скажешь, так и есть. Коли плохо, то не останется даже клочка надежды. Ну так вот, — она хватает меня за руки. — Молчи.

— Ты же не знаешь, о чем я хочу рассказать.

— Не знаю. — Глаза большущие, испуганные серые глаза.

— Он просил передать тебе деньги. Собирался привезти, но…

— Я понимаю… Он уехал, да?

— Уехал.

— Надолго?

— Видимо, нет.

— В таком случае я подожду. Он их принесет сам.

— Разве это что-нибудь изменит?

— Нет.

— Тогда какой смысл?

— Никакого. Я люблю принимать гостей.

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Здравствуй, Кирилл!

Анюта получила первую тройку. Приезжай и отругай ее. В нашем хозяйстве переполох. На совещании в облоно нас критиковали. Вряд ли больше, чем остальных, но… Так уж повелось: если говорили о двадцать пятой школе, то только в превосходной степени. Наиболее продуманная, самая интересная, самая последовательная… И вдруг критика. Нам тяжело, а каково директору? Он на любое совещание в зал только через комнату президиума входит.

Лев Титыч повергнут, удручен, растоптан. В одночасье спустился с небес на землю. Каково, а? Мы это понимаем и где-то в душе жалеем нашего вспыльчивого, сумасбродного, но в общем-то доброго директора. Он стоит на пороге учительской, взбудораженный, шляпа на затылок сбита. Лев Титыч похож на дачника, опоздавшего на поезд. Состав уже ушел, а он еще живет ощущениями невероятной спешки.

— Вот так, — сказал директор таким тоном, словно все, что он собирался сказать, уже сказано и многозначительное «так» должно вселить в каждого из присутствующих состояние трепета и ожидания.

Директор подумал, видимо, посчитал свой монолог слишком сжатым, добавил:

— Доработались.

Лев Титыч опустился на свободный стул, провел по лицу рукой — жест, подтверждающий чрезвычайную усталость, заговорил монотонно, не своим голосом:

— Что можно сказать о двадцать пятой школе? Творческий поиск, который был присущ этому коллективу в прошлом, ныне стал фрагментом истории. — Директор обиженно вытянул губы, тяжело вздохнул. — Они правы. — Брови качнулись вверх, директор давал понять, что эти вечно правые «они» где-то там, очень высоко. И хотя он тоже отчасти там, однако ж большая часть его здесь, среди нас, — тут уж ничего не поделаешь, и обреченный вздох Льва Титыча лишь подтверждает эту роковую сопричастность. — За три года ни одного начинания. Не-хо-ро-шо.

Большинство учителей уже собралось домой. Стоят в замешательстве. Лев Титыч это замечает, досадливо морщится:

— Я не монологи произносить пришел сюда. К двадцать третьему апреля почин должен быть. Думайте.

В дверях Лев Титыч оборачивается:

— Разумовская, Волошина, Изосимов — зайдите ко мне.

Нас сопровождают сочувствующие взгляды.

У директорского кабинета происходит заминка. Изосимов никак не сообразит, кого из женщин пропустить первой.

Взгляд у Льва Титыча печальный, долгий. Даже усы, они придают лицу директора чуточку злодейский вид, сейчас обвисли.

— Ну-с, какие будут идеи?

Я бросаю вопросительный взгляд на Разумовскую, призываю ее начать разговор.

— Скоро полгода, как мы с Волошиной практикуем свободный опрос. — Алла краснеет. — Пока все отменно. Никаких постраничных домашних заданий. Каждые десять дней коллоквиум. Давайте попробуем в остальных классах.

Лев Титыч ходит по кабинету. Это как ритуал. Затем опускается в кресло и сразу из Льва Титыча, доброго, суетливого, превращается в директора школы номер двадцать пять. Массивный стол, портрет Пушкина в багетовой раме, бюст Толстого.

— То вообще ничего, — бормочет Лев Титыч, — то нате вам — переворот. Крайностей там тоже не любят. Что еще экзамены покажут? Может, что-нибудь из общественных начал, а?! Скажем, факультатив по этике, день вопросов и ответов. Это там ценят…

— Энтузиазм?

— И энтузиазм тоже.

— Да какой это энтузиазм?! Очередная мода, Лев Титыч, — Алла щурит свои красивые глаза. — Это не для нас.