Свадебный марш Мендельсона

Однажды ночью я проснулась и почувствовала, что плачу. Старалась удержать слезы, а сил нет. Слышу, как ты поворачиваешься ко мне, перебираешь рукой мои растрепанные волосы… Я тебя разбудила, или ты не успел заснуть. Закрываю рот руками, хочу приглушить всхлипывания, а слезы все бегут и бегут… Бормочу что-то бессвязное и все время одно и то же:

— Чего ты хочешь, Кирилл? Как жить дальше?

Ты протягиваешь руку, раньше я любила засыпать на твоем плече, долго молчишь. Затем старательно тушишь сигарету и начинаешь говорить медленно, отбиваешь каждое слово паузой. И мне непонятно, взволнован ты или говоришь по инерции первое, что придет в голову. Мне становится жутко, будто слова твои всего-навсего продолжение безликого молчания…

— Ты спрашиваешь меня, чего я хочу? Если бы я знал сам. Чего не хочу, изволь, скажу — уступить собственному страху. Дескать, не выдержу, оступлюсь. Ложного оптимизма тщедушных идей не хочу. Взвинчиваю себя, зову себя… Молчу не потому, что сказать нечего. Обмануть боюсь. Сотвори и властвуй. А не сотворив?.. Ладно, не горюй, малышка. Давай спать.

Я засыпала и, наверное, по инерции думала: «Какие красивые слова. А по сути — дым».

Господи, ну к чему вся эта истерика? Прости.

Аннушка целует тебя…

До встречи. В.

СВИДЕТЕЛЬСТВО АВТОРА

«Получила письмо от Кирилла», — сказала Вика. Сказала так, будто Кирилл был в отъезде и письмо отличный повод к разговору. А утраченное взаимопонимание между ними… его нетрудно восстановить, стоит только заговорить о письме.

Я кивнул. Иной реакции ожидать трудно. Последнее время она требовала откровенности, каких-то оценочных слов. А я этих слов сказать не мог. Как не мог разделить своего доброго отношения к ним, оставив одному большую долю, тем самым осудить другого, признать его вину в разладе.

Она по-своему поняла мое молчание, замкнулась и уже весь вечер тяготилась моим присутствием, которое я не мог оборвать просто так. Кто знает, о чем она подумает? Да мало ли о чем может подумать человек обиженный, уязвленный. Наверняка, что я уже раньше, до ее сообщения, знал об их переписке. А раз так, значит, заведомо принял сторону Кирилла. И хожу к ней лишь из сострадания.

Глупая ситуация. Начать разуверять — значит согласиться с существованием такого подозрения, как бы принять его правомерность. Смолчать — опять же утроить подозрение. Разумнее было уйти. И я ушел.

Днем позже встретил Кирилла, без обиняков сказал ему:

— Всякий поступок должен иметь конечную цель. Прости меня, но твои письма — это же самоедство. А может быть, ты решил писать мемуары?

Он не выразил удивления, откуда и почему я знаю о письмах, пожал плечами. Внезапно заговорил о любви как об особом состоянии души, нервном насыщении.

— Любовь, неприятие, — говорил он, — проходят один и тот же путь. Разлюбить человека невозможно, не полюбив его прежде. В этом случае любовь есть исходная точка ненависти. Ты разлюбил человека. Это не значит — он стал хуже. Просто ты в свое время не научился смотреть на мир в оба глаза сразу. И теперь расплачиваешься за это. Если и видел, то половину. Сначала добродетели, затем пороки. Человек остался неизменным. Изменилось твое видение человека.

Он невесело усмехнулся. Свет падал на его лицо, под крутыми надбровьями тени.

— Ты не согласен?

И в том, как он повернулся ко мне, подался вперед, я угадываю желание спорить. А у меня такого желания нет. Я не хочу вмешиваться. Пусть они развяжут узел сами. В конце концов, это их жизнь. Их, и ничья больше.

— Тебе надо выговориться, я понимаю, письма — твоя исповедь, — говорю я, — уже ничего не изменится. Ты ведь так думаешь, правда?

— Не знаю! — он гасит сигарету. — Ничего не знаю.

Автор не желает быть навязчивым, он прощается с героем и присоединяется к читателям.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Наверно, я был жесток. Мы требуем понимания, не научив понимать. Нет абсолютной формулы жизни, удобной и равноценной для всех.

Вчера объявился Ливеровский, я собственным глазам не поверил. Время его щадит: такой же ухоженный, модный. Нашпигован новостями, слухами, буквально дымится весь.

Я всегда торопел от его манеры вести разговор, а тут и вовсе растерялся. Он знает обо мне больше, чем я сам. Рухнул в продавленное кресло, нога на ногу, и уже не остановишь.

— Сколько же мы не виделись?

— Лет пять.

— Пять лет — почти вечность. Я слышал, у тебя конфликт с Хорятиным?

— Да, я ушел от него.

— Думаешь, так лучше?

— Кто знает. С Хорятиным иначе нельзя. Либо-либо.

— Я встречал его недавно. Он очень сожалеет. Называет тебя звездой первой величины. В потенции.

— Надеюсь, ты оценил его юмор?

— Мне показалось, он был искренним.

— Я ушел не один. Ушла вся группа.

— Нет… Ты не изменился. Бунтуешь, рвешь удила, зачем? Хорятин не друг — это очевидно. Но разве так уж обязательно превращать его во врага.

— Ты ошибаешься. Мы вольны выбирать друзей, враги находят нас сами.

— С Брагиным лучше?

— Проще. Здесь достаточный запас порядочности.

Мне был неприятен этот допрос.

— Ты пришел ко мне, чтобы высказать сочувствие?