Свадебный марш Мендельсона

Аргументы. Факты, слова, наконец, — ничего не было… Была тревога. Неподтвержденная, интуитивная тревоге Он выкроил свободные часы и поехал в институт Ваганяна. Он может себя поздравить, у него завидная интуиция. В лаборатории тишина.

Через пять минут она будет нарушена. Они не станут читать стенограмму до конца, не смогут. А сейчас — тишина. Кирилл стоит у доски, пробует сосредоточиться. «У них возникнут вопросы, — думает Кирилл, — кому-то же надо на них отвечать». Артем Мерзлый и Пузанков сидят в креслах, ноги заброшены на табурет, читают стенограмму поочередно.

— Наша тема, невероятно. Ты читал? Здесь же предварительные итоги. Откуда эти записи?

— Можешь считать, что располагаешь первоисточником. Из институтских архивов. Украл на свой страх и риск.

Мерзлый морщится. Наверное, так выглядит оглоушенный человек — получается, мы сработали на корзину.

— Не совсем. Хорятин пишет книгу «Природа научных ошибок». Нашей группе посвящена целая глава.

— Ты сошел с ума… — Мерзлый бледнеет, табурет летит в сторону.

— Спокойно, Тема, спокойно. Пока это только гипотеза.

— А моя кандидатская. Ее что же, н-не б-будет?!

Смятение слишком велико, Пузанков начинает заикаться.

— Что же ты стоишь?

Кирилл оборачивается, разглядывает Мерзлого. Ему неприятен его требовательный тон.

— Иди к Хорятину, качай права, отстаивай наши интересы. Ты же руководитель.

— Не ори. Пойду, когда в этом будет необходимость.

— Вы слышали, он настроен ждать. Нас облопушили, понимаешь — облопушили. Ну хорошо, тогда пойду я.

— Никуда ты не пойдешь. — К Кириллу вернулось его обычное спокойствие, — И вообще не пыли. Хорятин подал идею. А тему обозначили мы сами. Некого брать за грудки, Артем, некого.

Решение уйти из хорятинского института было единым. Так кончилась эта маленькая эпопея.

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ

Здравствуй, Кирилл!

Как же хорошо удивляться… Сегодня под нашим окном зацвела липа. Я сорвала ветку и почему-то вспомнила сказку о Дюймовочке.

Возможно, ты прав: всякое понимание двояко. Замкнутость не делает человека доброжелательней. Но это только половина правды. Мы давно перешли в иное качество. Нас двое, понимаешь, двое. А значит, не может быть замкнутости одного человека, неприязни одного человека.

Когда нас двое и один из нас настойчив в пороке или добродетели, в добре или зле, это не проходит бесследно. Замкнутость одного, претерпевшая повторение, породит в ответ не только замкнутость. Такое можно не пережить. Она уничтожает искренность другого, делает ущербной его доброту. И так в большом и малом, Кирилл. Лишь потому, что нас двое, и удел каждого — нести двойной урок, одерживать двойную победу.

Надеюсь, ты не забыл, как начиналось: «Малютка, отчего тебе не терпится порассуждать на темы, в которых ты ничегошеньки не смыслишь? Это что — любознательность или врожденное качество всех женщин?» О, это твой стиль. Быть ироничным даже в своей замкнутости.

Малютка могла быть сообразительнее и не терзаться наступившими переменами. Шесть лет вместе — это не так мало, к чему-то привыкаешь. А я? Ты можешь назвать меня дурой. Я мельтешилась. Вздохи, ахи, междометия. Боялась показаться непросвещенной. Почему? Слишком долго вживалась в роль. А когда вжилась, оказалось — поздно. Нет синхронности. Я играю первый акт, а ты уже в четвертом. Ты отрицал мое участие. Не отвергал, а отрицал. Может, оттого некоторые наши разговоры врезались в память с той степенью отчетливости, которая граничит с отрешенностью, взглядом со стороны. Твоя третья поездка в Сибирь. Уже был успех, была кандидатская и был Брагин. И ты был другим, уравновешенным, раскованным. Тебе очень шли эти новые черты характера. Я смотрела на тебя и все думала: «Как жаль, что они опоздали на каких-то пять лет».

— Все-таки едешь? — спросила я.

— Еду, — ответил ты, ответил машинально, ответил и забыл.

А у меня уже нет сил. Все ждала этой удачливой полосы, твердила как заклинание: «Успех раскрепостит его, он станет иным». Ошиблась. Ты не из тех, кто останавливается, оглядывается вокруг себя. Провожатый довел тебя до Олимпа. А тебе невдомек. Полноте, говоришь ты, а был ли провожатый?

Глаза пухнут от слез, хочу держаться. А ты и слез моих не замечаешь, шелестишь бумагами, невозможно деловой, невероятно сосредоточенный.

— Не горюй, котеночек, еду в последний раз.

— Это уж точно последний. — Не сказала, выдохнула, смирилась, наверное. Еще ничего не решила, но уже поняла — придется решать.

— Интересно, могла бы я жить без тебя?

Ты зажмурил глаза, открыл их. Потребовалось усилие, мозг отключился, и только тень забот на лице. Позавчерашний ученый совет, вчерашние испытания и телеграммы с комбината, одна тревожней другой.