Свадебный марш Мендельсона

Бесполезно. Какое-то проклятое место. Никто и не думает останавливаться. Идет дождь. Фонари одинаковые, и снопы света одинаковые, можно вычертить геометрические фигуры. Мостовую на две равные половины разделяет белая линия. Там, где свет, линию видно. Получается, что мостовую разделяет не сплошная линия, а желтые пунктиры, прямо по которым идет человек, ступает очень аккуратно. Свет падает на одежду человека, и, словно по команде, пуговицы на его шинели вспыхивают желтыми огоньками.

Человек вскидывает правую руку, и полосатая палочка, совсем как игрушечный клоун, ловко перевертывается в воздухе и опять оказывается в руке. Раз, два, раз. Еще взмах, еще одно сальто. По черному асфальту идет веселый человек.

— Очнись! — сестра Лида тянет Кешу за рукав. — Можно подумать, ты первый раз видишь милиционера.

— Нет, нет, пустяки. Когда я был маленьким, я очень любил ходить в кукольный театр. И знаешь, что меня больше всего интересовало?

— Нет.

— Я никак не мог понять, почему после спектакля раскланиваться с публикой выходят не куклы, а взрослые люди. А оказалось, все так просто: дернешь ниточки, и куклы делают все, что тебе нужно.

— Ладно, оставим грезы. Я замерзла. Такси! — Сестра Лида выскочила на середину улицы.

— Сумасшедшая, так и под машину угодить можно.

— А что делать, если кавалер спит на ходу? Садись, он берется подвезти.

Машину заносит на поворотах. Стучит, лязгает, бренчит, не переставая. Сестра Лида продолжает прерванный разговор:

— Как видишь, в жизни тоже так. Наступает время… Актеры вынуждены снять грим и показаться публике. Кстати, отчего ты перестал заниматься верховой ездой? Меня это очень впечатляло. Ты мне даже снился как-то верхом на лошади.

— Очень сожалею, придется привыкать к другим снам. — Кешу раздражает ее игривый тон: тебе ведь скверно, а ты юродствуешь. Нехорошо. Он отвернулся, ему показалось, что водитель прислушивается к их разговору. Сказал куда-то в сторону: — Никто не любит возвращаться на пепелище, — вздохнул и добавил с расстановкой: — Я тоже… не люблю. Орфея продали. Тренер уволился. Чего ради ходить?

— А я не знала, что ты такой впечатлительный.

— Вот и хорошо, теперь знай. Куда мы едем?

— Я по делам, а ты раскланиваться с публикой.

— Что за вздор, какая публика?

— Сейчас ты войдешь в папин кабинет, и у вас состоится мужской разговор.

— Ты с ума сошла! Он же твой отец, нельзя быть такой беспощадной.

— Трусишь? — она гладит его по щеке. Пальцы длинные, холодные. — Бедный. Наверное, очень трудно быть мужчиной. Я бы никогда не смогла быть мужчиной.

— Оставь. Мне неприятно.

— Хочешь, чтобы решила я?

— Я ничего не хочу.

— Неправда, хочешь. Но я женщина. Слабый пол. Поэтому решать все-таки придется тебе. И потом, согласись, будет несправедливо. Я как-никак определилась. А ты нет.

— Тебе не приходилось выбирать.

— Ты в этом уверен?

— Во всяком случае, это был выбор иного плана.

— Неважно. Я выбирала: любить или не любить тебя. И выбрала первое. Не исключено, что совершила ошибку. Тем не менее выбрала. Теперь очередь за тобой. До встречи.

— Куда же ты?

— Я? — сестра Лида сосредоточенно смотрит на только что сделанный маникюр. — Пока никуда. Ни пуха. У папы сегодня творческий день. Ты застанешь его дома. Торопись. Самолет улетает в четырнадцать сорок. Еще есть время, Иннокентий Петрович Савенков.

— Время?

— Да, да, время, Кеша. Но не надейся на легкий исход. Я вернусь, обязательно вернусь. Должна же я убедиться, насколько трудно быть мужчиной.

* * *

Тонкая наледь, покрывшая гриву, кололась на мелкие кусочки и, тихо позванивая, слетала на землю. «Глупо так вот стоять», — думал Орфей.

Небо посветлело, рассвет обозначился четко. С серым воздухом, серым дождем и серыми клочьями тумана.

Орфей почему-то подумал о лете, потянул ноздрями воздух, посмотрел перед собой, не увидел ничего, кроме слякотной, развороченной вширь и вкось дороги. Воспоминания о лете с его запахами, жарой, зудящим гудением мух никак не вязались с этой плывущей под ногами дорогой.

Теперь дождя не было, в воздухе кружилась снежная пыль. Он снова закрыл глаза и стал думать о другом лете, недавно минувшем, жарком и сухом. Оно тянулось очень долго, это лето.

Люди становились вялыми, скучными, и, может, потому время тянулось медленно, нудно.

Рано светало, темнело поздно. Зной начинался с самого утра. Был он то обжигающим и горячим, то вдруг сменялся духотой, от которой человеческие лица делались безвольно усталыми. День мрачнел, где-то далеко-далеко густели облака, накручивались ватными комьями. Кругом говорили: быть грозе. Ветер подхватывал уличный мусор, гонял его из стороны в сторону, хлопали створки окон, совсем рядом щелкали по песку тяжелые капли, но дальше этого дело не шло. Ветер так же внезапно утихал, воздух наливался золотистым светом, а ожидаемая прохлада не приходила, оставляя власть все той же духоте. Поговаривали, что климат меняется. И теперь в городе не будет зимы, а может, наоборот, осени не будет и сразу после лета наступят холода с морозами и ветрами.