Свержение ига

   — Мы от ворья бегать не приучены, — с достоинством отвечали москвичи, — лучше сам поберегись.

   — А мени нэма чого беречи. Ось скотина, — кивнул он в сторону облезлой козы, — дак она, мабуть, тильки трохи мени моложе. Хто позарится?

Семён мрачно наблюдал за суматохой.

   — И как это терпеть можно? — наконец сказал он.

Старик молчал, будто не слышал. Потом натужно заперхал.

   — Кому охота на стану лизты? Нэхай лизут, у кого добро е. А мени зараз йисты нэма чого.

Семён презрительно отвернулся. «Из веку в век живут в людях позорные отговорки, — думал он. — Коли загорится где, не тушить бегут, а добро своё спасать, пока огонь к самим не перейдёт. Драка выйдет, тож в сторонку норовят. А злодеи тем и живут, цто по рукам не полуцают».

Волнение продолжалось и, подобно грозному морскому прибою, накатывало всё ближе. Вот начал стенать и раздирать бороду несчастный златокузнец, только что приехавший со своим товаром и наскочивший в неведении на кормленщиков. Рядом недвижно застыл, не веря случившемуся, другой бедолага, лишившийся пригнанных на продажу овец. Противно и жалобно вскричала стариковская коза, которую потащил неразборчивый чиновник скарбы. Ничего не понимающий хозяин долго не выпускал верёвку и потащился вслед за ней, пока не повалился в пыль. Семён бросился было к нему, но тут под навес вбежала молодуха. За ней гнался рыжебородый татарин, прельстившийся ярким монистом. Люди расступались, защитников не находилось.

   — Ратуйте, добры люди! — отчаянно выкрикнула молодуха.

Семён откинул руку Матвея и решительно заступил дорогу преследователю. Тот, распалённый бегом, не сразу понял, с кем имеет дело, и пытался рывками пробиться вперёд. Семён со спокойной усмешкой наблюдал за настырностью рыжебородого, потом схватил его за пояс и выбросил из-под навеса. Татарин жалобно взвизгнул и, поднявшись на четвереньки, быстро, по-собачьи побежал в сторону.

Весть о неожиданном отпоре грабителю быстро разнеслась по базару, к месту происшествия стали стягиваться люди. Они обступили навес плотной стеной и старались всячески выказать своё одобрение. Прибежали два стражника, а с ними писарь из скарбы. Он принял строгий вид и начал допытываться о причинах безобразия, но услышал в ответ брань и задиристые насмешки. Толпа смелела на глазах и могла взорваться от любого слова. «Перед грозой молись, а с грозой хоронись», — вспомнил писарь старую поговорку и решил последовать ей. К его счастью, внимание толпы переключилось на татарского царевича Бердоулата, спешившего по жалобе рыжебородого на место происшествия. Царевич был сыном Нурдавлета, того самого ханского брата, который ещё так недавно стоял рядом с троном крымского царя. Вырванный из безостановочной гонки за власть, Нурдавлет заметно сник и всецело передал свои честолюбивые мечты сыну, а тот, исполненный неизбывной юношеской силы, тщился обратить на себя внимание и лез во всякое дело, сулившее хотя бы малую опасность. Киевская жизнь давала для этого мало возможностей, местный народ был терпелив и не охоч до ссор, поэтому то, о чём поведал рыжебородый, удивило Бердоулата. Он направил лошадь прямо к навесу, и та бесстрашно двинулась сквозь толпу, лишь едва замедлив ход, ибо привыкла к тому, что перед её всадником люди всегда беспрекословно расступаются. Бердоулат не обращал внимания на волнение толпы, рыжебородый семенил у его стремени и что-то непрестанно говорил, показывая на возвышающегося Семёна.

   — Ты за что обидел моего человека? — зловеще спросил Бердоулат, подъехав вплотную.

   — За дело, — пожал плечами Семён.

Рыжебородый быстро и возмущённо заговорил, и Бердоулат брезгливо оттолкнул его носком сапога.

   — У нас право суда над слугами принадлежит только господину, — крикнул он и послал лошадь прямо на Семёна.

Та сделала шаг и встала, будто упёрлась в стенку.

   — А у нас побить насильника может всякий, — сказал Семён и сделал шаг вперёд, оттесняя лошадь.

Встретив неожиданное сопротивление, Бердоулат растерялся.

   — Почему я не встречал до сих пор «всяких»? — Он с недоумением огляделся вокруг и, встретившись взглядом с писарем из скарбы, остановился на нём.

   — То москаль, не наш чоловик, —выскочил вперёд писарь, — щас спиймаемо тай вразумим.

   — Пусть тогда он будет первым и последним, — небрежно сказал Бердоулат и потянулся к сабле.

Стало тихо. Оружия у Семёна не было, бежать не позволяла гордость, оставалось одно: свалить лошадь в надежде на то, что она подомнёт всадника. «Хучь и жалко лошадку, да Бог простит», — подумал он и сжал кулак. Матвей понял, что дело принимает плохой оборот, и подтолкнул Сцибора:

   — Ну-ка, пан рыцарь, поговори с царевичем, только, гляди, не поцарапай.

Сцибор будто только и ждал этого, с неожиданной для его грузной фигуры прытью он выскочил вперёд и выкрикнул боевой клич:

   — Pereat![31]

Бердоулат поморщился:

   — Ещё один всякий? Отойди, старик, я не воюю с калеками.