Священная ложь

Он вытаскивает из портфеля блокнот и что-то пишет. Выдирает листочек и прилепляет его на стену за моей койкой.

– Что вы делаете?

– Мастерю тебе стену жизнеутверждающих цитат.

Я гляжу на буквы на листочке. Отдельные слова понять могу, однако в общую фразу они не складываются.

– Что здесь написано?

– «Гнев сродни убийству, которое ты каждый день совершаешь в своем сердце».

Если так, то я серийный маньяк. На совести у меня больше крови, чем можно представить.

– Ты разговаривала с отцом после пожара? – спрашивает доктор Уилсон.

Я качаю головой.

– Видела в новостях, что его судят.

– Да. Почти наверняка признают виновным и надолго упрячут в тюрьму.

– Мне без разницы, что с ним станет.

– Я тебя не виню. Он не самый простой человек по натуре. Пару недель назад я с ним общался.

Я моргаю.

– Услышали что-нибудь интересное? Может, Господь скоро возродится в куриных наггетсах?

Доктор Уилсон улыбается.

– В основном твой отец цитировал мне Книгу Пророчеств. Устроил любопытнейший урок астрономии в рамках теории кевинианства и показал десятки тетрадей, исчерканных каракулями, которые, по его словам, написал ангел Закария. Думает, что тюремная еда отравлена. А позавчера его выгнали из зала за оскорбление суда.

– Что он натворил?

– Пока судья зачитывал обвинения, катался по полу и выкрикивал фразы на разных языках.

– Ну и дела…

– Жаль, но его это не спасет.

Интересно, могут ли приговорить к смертной казни за убийство, совершенное по приказу? Как вообще работает судебная система с человеком, находящимся под влиянием веры – который проливал кровь, потому что так было угодно Господу?

– Он кое-что просил тебе передать, – неожиданно добавляет доктор Уилсон.

– Не надо ничего.

– Точно? Вдруг станет легче?

Я качаю головой и корчу гримасу, не зная, рассмеяться мне или заплакать. Отец просто не мог сказать ничего такого, что хоть как-то облегчило бы мне жизнь.

– Хотя ладно, давайте, – говорю я.

– Он просил передать, что просит у тебя прощения. За все, что случилось.

Я замираю. Так бывает, когда с хрустом ломается кость: вот-вот хлынет боль, но ты глупо надеешься, что ее не будет. Голова начинает трястись сама собой, волосы хлещут по оранжевой робе. Ужасно хочется впиться ногтями в лицо – чтобы была реальная причина заорать в голос.

Вот что значит думать об отце. Перед глазами встает картинка: Пророк сухими губами что-то шепчет ему на ухо, и отец взмахивает топором. Но есть и другая: алюминиевые скамейки на трибуне, и отец, в азарте перегнувшийся через поручень, чтобы неотрывно следить за собакой в попоне под счастливым номером семь. Когда собаки приближаются к финишу и грязь летит у них из-под лап, он вскакивает и сжимает кулаки – не затем, чтобы ударить, а чтобы победно вскинуть их над собой в случае победы.

Выигрывал он редко. Может, в этом и была причина всего, что случилось дальше.

Я никогда не знала отца так хорошо, как мать, не запомнила его нутро своим телом, но все-таки он что-то значил для меня, где-то глубоко внутри. До Общины, когда отец ругал начальство, тряся густыми усами и наливаясь пунцовой краской, я сидела на своем излюбленном месте – самой мягкой части ковра – и чувствовала, как содрогается весь мой крохотный мирок. Отцу удавалось сделать это одним лишь голосом.

Потом отец бросил азартные игры и начал ходить на собрания с другими мужчинами с работы. Говорил, они выпивают, хотя пить к тому времени он тоже бросил. Как и бриться. В голове у него забрезжили новые идеи, с языка все чаще срывалось загадочное имя – Пророк. Вскоре отец стал совсем другим человеком: не Сэмом, а дьяконом Самуилом, непривычно трезвым, бородатым и крайне праведным.

Мать забеременела Констанс, и в доме воцарилась тишина: отец молился, мать безмолвно сидела в уголке. Я думала, она тоже молится, но теперь понимаю, что дело было в другом. Вскоре Пророк сказал, что мы должны сесть в автобус, сойти где-то в лесах и больше никогда не возвращаться в город.

В Общине мать набрала вес и почти не ходила. Мужчины валили деревья и вскапывали землю, а женщины собирались в кружок перед нашими первыми домами, наспех сооруженными на манер шалашей, и шили простенькую детскую одежду.

Одна из жен дала мне крохотное муслиновое платье, чтобы я отнесла его матери, сидевшей на поваленном бревне. Я приложила платьице к раздутому животу и объявила:

– Мой ребенок!

– Нет, Минноу, твоя сестра, – хрипло, почти каркая, поправила меня мать.

– Мой ребенок, – упрямо повторила я.

У меня никогда не было ничего своего. Мать принадлежала отцу, тот – Пророку. А значит, ребенок должен достаться мне. Он будет для меня ближе всех на свете – это я поняла сразу.

Когда Констанс родилась, от ее горячего тельца холодным утром валил пар. Мать лежала без сознания на грязном полу нового дома, поэтому я первой обняла громко вопящую новорожденную. Прижимая к груди девочку, которая разевала плоские багровые десны и злобно трясла языком на манер кулака, я баюкала ее как часть себя, словно почку или печень, вынутую из тела.