Святые старцы

Вставал старец около двух часов ночи и сам будил своих келейников к утреннему правилу. В шесть утра читал богослужебные часы с изобразительными, после чего выпивал две чашки чаю и начинал писать письма или читать (для этих занятий он пользовался очками в стальной оправе). Одновременно шел прием пришедших к нему людей. Колокольчик звонил почти беспрерывно, и отец Макарий, отложив книгу или письмо, выходил на крыльцо к тем, кто ждал его благословения или мудрого слова. Там он принимал женщин (уже в конце его жизни, в 1860-м, для приема посетительниц была сделана специальная пристройка, которую называли хибаркой); мужчины сами заходили в келию. Об этом можно было узнать по пронзительному скрипу несмазанных петель двери. Когда келейники, которым надоел постоянный визг петель, смазали их и дверь перестала скрипеть, старец встревожился: «Кто испортил мою дверь?!» Пришлось снимать ее с петель и тщательно вытирать масло, чтобы дверь скрипела по-прежнему... «Изумительно было спокойствие старца в минуты его наставнической деятельности! - вспоминал оптинский инок отец Евфимий. - Он с одинаковым терпением выслушивал нелепое суеверие и безумное вольнодумство, бессмысленную жалобу крестьянской женщины и замысловатую пытливость эмансипированной барыни, бесхитростный рассказ простолюдина и хитросплетенную фразу: ничто не могло возмутить его христианского терпения, его полного духовного спокойствия - все было покорено им в себе глубочайшему смирению. Это был истинный учитель нравственного богословия и духовного делания. Не цветисты были поучения его, но в них слышался дух, чувствовалась теплота; размягчалось самое ожесточенное сердце».

В одиннадцать часов отец Макарий шел на трапезу, после чего отдыхал с полчаса и снова начинал прием. Иногда занимался в токарной, переплетной или футлярной мастерской (этими ремеслами он владел великолепно). Через час-два шел в монастырскую гостиницу, где его благословения и наставлений ожидали десятки, а иногда и сотни людей, после чего слушал краткое молитвенное правило и до вечерней трапезы принимал оптинских братий, пришедших для откровения помыслов. После трапезы (щи и кашу в глиняных горшках ему приносили в келию) слушал вечернее правило вместе с келейниками и ближайшими учениками, а затем отходил к недолгому сну. В келии отец Макарий носил белый холщовый балахон, заношенный и покрытый заплатами, и вязаную черную шапочку. В храм ходил, как и все оптинские монахи, в простой мантии, летом надевал поверх подрясника рясу, зимой набрасывал на одно плечо легкую темно-зеленую шубу, обувался в грубые башмаки на босу ногу.

Внешность отца Макария современники описывали как «неправильную» и даже «вовсе некрасивую». На сохранившихся портретах и фотографии - простое, суровое морщинистое лицо с крупным крючковатым носом, строго нахмуренными бровями и как бы недовольно поджатыми губами... Но одновременно это самое лицо «сияло какой-то неземной красотой». Стройный и подвижный, старец отличался большой живостью характера и не любил в других вялости и медлительности. Говорил он также быстро, причем страдал некоторым речевым недостатком -от чрезмерной скорости произношения слов его язык иногда заплетался (по этой причине он не участвовал в монастырских церковных службах, ведь на них нужно было четко и внятно помянуть всех членов Императорской фамилии). Крепким здоровьем не отличался - к мучившей с юности бессоннице прибавилась сильная одышка, по-видимому, астматического происхождения. А вот простуд батюшка не боялся: когда зимой в его башмаки набивался снег, он совершенно спокойно, не торопясь, вытряхивал его.

Словно по контрасту с суровой внешностью, характер отца Макария был мягким, добрым, смиренным. Никто никогда не видел его раздраженным, если его отвлекали в краткие минуты отдыха. Несмотря на то, что буквально с первых же лет его пребывания в пустыни к нему не иссякал поток посетителей, он никогда не считал себя достойным подобного почитания. «Мне-то горе, бедному! - писал он. -О людях рассуждаю, а сам низлежу во всех злых; и гордости не чужд. Принимаю от подобных себе слепцов ублажение на свое осуждение. А ежели бы Вам открыть глаза, и видели бы хотя часть некую моих злых деяний, то воззрети бы не восхотели на такое чудовище». Искренне горевал, если кто-то из его подопечных не выдерживал искушений, и винил в этом себя. Так, когда молодой офицер П. А. Жерве, поступивший в монастырь послушником, перешел на жительство из скита в саму обитель, старец писал: «Петр Александр <ович> Жерве из одной крайности мнимой высоты жительства перешел в другую, низшую; оставил скит, вышел в монастырь, стал жить порассеянней. Очень жаль его бедного; вот мое искусство в окормлении! А слепцы все слепцы, <но> мнятся нечто быти. Горе мне!» Если кто-то отзывался о старце плохо, он радовался и говорил: «Слава Богу, он один только и уразумел обо мне правильно». А похвалы себе считал клеветой и расстраивался, если слышал их.