Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

Родственники, разыскивавшие пропавших детей, часто начинали с запроса в Международный Красный Крест в Женеве. В январе 1946 г. UNRRA открыла в Арользене близ Касселя Бюро розыска, где можно было сопоставить картотеки ничейных детей, содержавшихся в немецких и австрийских лагерях, общежитиях и приютах, с нередко обрывочными данными, полученными от родственников. Иногда родственники могли показать семейные фотографии, но нередко даже это не помогало узнать детей, сильно изменившихся за годы войны. К лету 1946 г. в Бюро подали 65 000 запросов. Хотя 90 % карточек еврейских детей были помечены буквой «Т» (tot

– «умер»), каталог иногда выдавал необычные совпадения. Один ребенок воссоединился с родителями буквально благодаря чуду: о нем было известно только, что он говорил по-французски, у его отца был золотой зуб, и он называл сына «Чу-чу». Больше всего потерянных детей происходило из Польши [12].

В послевоенной Силезии Роман Грабарь, сотрудник польского Министерства социального обеспечения в Катовицах, упорно работал над возвращением в родные семьи похищенных и подвергшихся германизации польских детей. Эти дети и подростки, пройдя через жернова немецких попечительских заведений, приютов организации СС «Лебенсборн» и лагерей, выходили с другого конца системы как готовые к усыновлению «этнические немецкие сироты» из Вартеланда. Осенью 1946 г. в архивах Национал-социалистической организации народного благосостояния в Лодзи были обнаружены личные дела 5000 детей. В каждом деле была фотография ребенка, его изначальное польское имя и новое немецкое, обычно похожее по звучанию. В течение месяца по этим данным удалось отследить путь 443 детей. В дальнейшем, пользуясь подсказками из этой картотеки, Грабарь посвятил еще много лет поиску польских детей со скрытой в процессе германизации идентичностью и их воссоединению с семьями [13].

Сотрудники службы UNRRA в британской зоне обычно ограничивались прочесыванием немецких детских домов и попечительских заведений, но крайне неохотно вели поиски в других местах. В частности, они старались не углубляться в дела, связанные с усыновлением или передачей на воспитание, и обычно выступали против повторного изъятия детей из благополучных семей, опасаясь спровоцировать этим новые эмоциональные потрясения. Как и предсказывали эсэсовские специалисты по расовым вопросам, дети младшего возраста нередко успешно интегрировались в новые семьи и искренне любили своих новых «родителей», которые, в свою очередь, отказывались верить, что их «этнический немецкий сирота» на самом деле был поляком или чехом. В некоторых случаях дети сами приходили в ужас, когда им говорили, что они не немцы. В течение многих лет письма и фотографии, присылаемые польскими матерями в немецкие приемные семьи, могли оставаться без ответа [14].

Даже когда приемные матери спокойно реагировали на слова сотрудников Красного Креста о том, что их сыновей или дочерей на самом деле похитили из Польши, для ребенка это могло стать немалым потрясением. В 1942 г., когда отца Алуси Виташек арестовали и казнили, а мать отправили в женский концлагерь Равенсбрюк, ей было пять лет. В ноябре 1947 г. ей было десять, и она жила в немецкой семье. Приемная мать, фрау Даль, решила вернуть ее в Познань к родной матери, братьям и сестрам. Алуся не знала польского языка и могла разговаривать только со своей восьмилетней сестрой Дарийкой, которая также прошла через детские дома организации «Лебенсборн» в Лодзи и Калише. В Познани сверстники-поляки дразнили обеих девочек немками. Чувствуя себя чужими в собственной семье, Алуся и Дарийка Виташек сбежали на вокзал в надежде вернуться в Германию. Их поймали и вернули домой. Алуся так никогда и не смогла избавиться от характерного немецкого акцента [15].