Свобода

Открыл глаза. Утро. Шелест бумаги. Та, с мыслями о которой, то ли выискивая обоснования грядущему разрыву, то ли пытаясь их опровергнуть, я засыпал, сидела на стуле, оставленном Андрюхой посреди комнаты, и листала газету. Волосы ее, густые и светлые – почему-то при всякой нашей ссоре она грозилась непременно их состричь, – переходили без границы в белый фон незашторенного окна. И обращенная ко мне газетная полоса белела, вызывающе пустовала – должно быть, заманивала рекламу. И белая вязаная кофта. Все вместе – словно фотография в высоком ключе.

Красивая женщина. С редким даром – смотреться в профиль не хуже, чем в три четверти. Другой такой мне, пожалуй, не видать.

– Привет, – удивился я. – Как ты здесь очутилась?

Она объяснила: час назад набрала номер – ответил твой приятель.

Сказал, ты еще не проснулся. А он уходит. Я попросила не запирать дверь.

– Отлично вы распорядились! Квартира, значит, нараспашку, меня тут могли похитить…

– Да уж! – засмеялась и показала руками, как охотник на привале.

– Ба-а-альшая драгоценность!

Я поднялся, влез в халат. По полу тянуло холодом, и хотелось обратно под одеяло. Но пока я ставил чайник, она успела занять кровать, устроилась с газетой, подобрав ноги и укрыв их своей длинной шерстяной юбкой.

– Тут написано, что латиноамериканские террористы кормят мышей взрывчаткой, чтобы она откладывалась у них вместо подкожного жира. Потом надевают им ошейнички с маленькими приемниками и отпускают в канализацию. Одну кнопку нажать – весь город без связи и воды.

– И тонет в дерьме, – добавил я.

– По-твоему, чушь?

Чайник вскипел. Она вынула из пакета завернутую в полотенце треть яблочного пирога. Всем поровну: мужу, мне и ребенку. Сама мучного не ест. Я попробовал, похвалил.

– Ну что? – спросила она.

– Что?

– Так и будем чаевничать?

Я предвидел такой оборот. Я прокручивал в памяти особенно волнующие моменты прошлых, более пылких, встреч. Никакого эффекта. То есть представлялось легко и красочно – но без нужного результата. Еще можно было перехватить инициативу. Вот сейчас и произнести слова резкие и окончательные – если я действительно на что-то решился… Однако все заделы начисто вылетели из головы.

– Слушай, я тебя тысячу раз предупреждал: я по утрам не в себе…

Она смотрела с вызовом, и я отвел глаза. Хорошо, хорошо – победила! Неоспоримо твое ролевое превосходство. Ты претерпеваешь в незаслуженном небрежении, а я – ничтожество, бамбук, несостоятельный мужчина. Мне самое время взглянуть, что там уязвляло во сне мои телеса.

Оказалось, затвор. Андрюха бросил его на кровати, а я не заметил и застелил простыней.

Я достал карабин и с трех попыток приладил затвор на место.

– Ух ты! – оживилась она. – Какие новшества! Сам докатился или твой друг тебе помог?

– Ты стреляла когда-нибудь?

– Я что, кавалерист-девица? Нет, конечно.

– Докатился… Почему – докатился?

Она взяла двустволку из ящика и, неловко прижав приклад локтем к ребрам и склонив голову на плечо, прицелилась в задумчивую галку на дереве за окном.

– Ну, с такими штуками ничего ведь уже не надо, верно? Мужское начало и так налицо…

– Когда изобретают сложные построения, чтобы не признаваться в простых вещах, – сказал я, – это идеология. Лучшие умы двадцатого века борятся с подобным положением дел.

– А простая вещь – это что я тебя больше не интересую? Почему, я признаю. Я знаю, что не очень молода, не очень умна… Только у меня было одно странное свойство: я тебя любила. И помяни мое слово – ты еще затоскуешь…

Я забрал у нее ружье, отыскал замок и переломил, открыв затылочные срезы стволов. Не заряжено. Вернул, но она никуда больше не стала целиться. Я начал было говорить: мол, не настолько все однозначно, как она представила, – но скис. Будто оправдываешься. И, оправдываясь, унижаешь другого.

– Дома-то что у тебя теперь? Полегче? – спросил я, лишь бы не молчать.

– Это подсказка? Пора и честь знать?

Я взвыл:

– Ну что ты все заводишь сама себя?!

Но через пять минут уже подавал ей пальто. А потом следил, стоя у окна кухни, как она удаляется, в незастегнутой дубленке; как снова и снова промахивается мимо кармана рукой, зажавшей скомканную полиэтиленовую сумку, в которой приехал пирог. Она знала, что я смотрю. И даже спиной старалась обозначить свое королевское презрение. Только плечи выдавали. И я думал: может быть, нам повезет? Может, удастся избежать разрыва затянутого, словно процесс выдворения пьяного из прихожей – с долгим пунктиром безрадостных, бессмысленных возвращений… Но все равно жаль, что получилось так грубо. Не фонтан получилось. Я, разумеется, хотел бы как-то иначе. Благороднее, что ли… Но я бы, известно, уйму чего хотел.

Впору было тихо грустить, а меня посетили подзабытые сестры