Свои, родные, наши!

Руки дрожали так, что едва перелистнул первую страницу. Без очков почти ничего не видел, пришлось держать книгу на вытянутой руке, чтобы можно было прочесть:

«Папочка забрал меня из детского дома голодной весной сорок шестого…»

Нашарил очки в нагрудном кармане, надел, сел… и увидел текст, который был напечатан мелким шрифтом, без очков он его не видел: «Свой первый роман я посвящаю моему отцу, Михаилу Говорову. С любовью, Лиля».

Очки внезапно помутнели. Ничего в них не разглядишь!

Михаил Иванович сорвал их и, полными слез глазами глядя на страницу, повторил шепотом:

– «С любовью, Лиля…» Лиля, Лилька, Люлька!

Протер очки, сморгнул слезы, вздохнул – и самозабвенно уткнулся в книгу.

* * *

В один из вечеров, тех тягостных, мучительных вечеров, которые Лиля проводила у Германа, заставляя его поесть и выпить лекарства, он вручил ей бювар и попросил прочесть бумаги, которые в нем лежат.

Она читала – и не верила своим глазам!

– И что? – спросила наконец. – Это правда, что у тебя столько денег?

Герман кивнул.

– Сядь, – сказал он, отшвырнув вилку, которой бессмысленно возил в тарелке: – Если бы я мог отмотать… я бы сделал тебя самой счастливой. А теперь – вот… – Он кивнул на бумагу с гербовыми печатями. Это было его завещание.

– И ты все это хочешь оставить мне и Арише?

– Да, – кивнул Герман. – С одним условием – не…

– Я прочитала, – перебила Лиля. – При условии, что мы должны остаться здесь. Да?

Он кивнул.

– Герман, я думала, что ты изменился, – не сразу заговорила Лиля. – А ты продолжаешь мною манипулировать. Неужели ты правда думаешь, что я здесь из-за этих денег?!

– Нет, – безжизненно ответил Герман. – Не думаю. Но мне… – Он опустил тяжелые веки. – Но мне так было бы легче. А потом там… там карманов нету!

– Мне не нужны эти деньги, – резко сказала Лиля. – Аришку я воспитаю без них. Да, кстати… давно хотела тебе вернуть часы, да боялась, что ты обидишься. Но раз уж у нас такой разговор…

Она расстегнула замочек и сняла с запястья искрящийся браслет.

– Я договорилась с сиделкой, она будет с тобой ночью. Так что я пойду.

– Лиля… – прохрипел вслед Арефьев.

Кое-как сполз с дивана, сделал несколько неуверенных шагов:

– Хочешь уехать к нему?..

Лиля, которая надевала пальто, взглянула ему в глаза, но ничего не ответила.

– Ты любишь его? – с болью спросил Герман.

– Да, люблю, – спокойно кивнула она.

Он с шумом втянул воздух.

– Хотел попросить поцеловать меня, – сказал тихо, – но даже этого нельзя. Поэтому просто посмотрю… чтобы запомнить…

– Выпей на ночь таблетки, – сказала Лиля холодно. – Не забудь.

– Подожди!

Оглянулась с нескрываемой досадой.

Боже мой, на кого он стал похож! Где та дерзкая красота, и блеск черных глаз, и обворожительное нахальство улыбки?! Стало вдруг невыносимо жаль его, но показывать ему этого было нельзя, Лиля знала. Из жалости к нему она осталась в Англии, не поехала в Союз, потеряла, быть может, возможность вернуться на Родину, а главное – потеряла Сергея.

Неужели потеряла? Неужели навсегда?!

– Я хочу запомнить… – хрипло пробормотал Герман. И, к ее облегчению, отвернулся: – Все! Иди!

– До завтра! – сказала Лиля и стремительно выскочила на лестницу.

После ее ухода Герман долго стоял, прижавшись всем телом к двери, словно еще надеялся услышать стук Лилиных каблучков, а потом сел за стол и долго писал. Одно письмо вложил в конверт, на котором был Лилин адрес. На втором значился адрес адвоката, который вел дела Германа Арефьева. И в этот же конверт он вложил еще один, на котором стояли три слова: «Моей любимой дочке». Там лежало некое дополнение к завещанию. Последняя непререкаемая воля.

Кое-как дотащился от стола к портрету на стене – Лилиному портрету! – и постоял, глядя на него. С кривой усмешкой помахал рукой портрету и всему, что было с ним связано: коварству и любви, как подумал этот человек, всегда остававшийся актером! – а потом вернулся на диван и, давясь от отвращения и горя, выпил все таблетки из пузырька со снотворным. Запил их коньяком… Слезы жгли глаза, но, на счастье, коньяк быстро отуманил голову, и Герман лег.

Он уснул раньше, чем успел натянуть плед.

Последние мысли его были о том, что если он не смог сделать Лилю счастливой, то хотя бы свободной он сможет ее сделать!

Часть вторая

В один из весенних дней 1987 года Михаил Иванович и Родион вышли к обеду из гостиной, где, как всегда по выходным, истово сражались в шахматы, и были поражены видом накрытого стола. Каких только разносолов не наготовила Таисия Александровна! Каких только вин не поставила! А букет до чего роскошный… букет лилий!

– Чего это? – смешно удивился Михаил Иванович. – Праздник какой-то?

– У нас сегодня воскресный обед, – сказала Таисия Александровна, глядя поверх очков со строгим учительским выражением. – Миша, уже третий час, а ты еще без галстука.

Родион прыснул и, чтобы скрыть это, выхватил из хлебницы кусочек «Бородинского». Конечно, нарвался на окрик Таисии Александровны… Честное слово, они с Михаилом Ивановичем иногда чувствовали себя в ее присутствии как шкодливые мальчишки!