Сволочь

— Я вижу, что «нэ толко». Я вижу, о чем ты еще думаешь. Вот: «пиздча для размышлений». Это, бляха, что за хиромантия?

— А что нэ так? — удивлялся Артурчик. — Надо чэрез «о»?

— Что через «о»?

— «Розмышлений».

— Надо, екало мое сердце, руки тебе оторвать вместе с мозгами! Господи, ну на хрена, — стонал Чагин, — на хрена тебе такой красивый почерк? Чтоб ты им слово «жопа» через два «п» писал?

— Товарищ майор, — вмешивался иногда случавшийся рядом питерец Глеб Рыжиков, — это, в конце концов, неинтеллигентно.

Пропагандист, осекшись от изумления, глядел на Рыжикова, после чего из него выплескивался последний, по счастью, приступ ярости:

— Я те, бляха, дам неинтеллигентно! Я тя, сука, сгною своей интеллигентностью! У меня высшее военно-политическое. Обоих в дисбат. В последнюю партию. — Он отпирал ящик стола, доставал оттуда початую бутылку водки, делал глоток, прятал обратно и, вытерев рот ладонью и успокоившись, заключал:

— Салатаев, все переделать. Рыжиков, иди. работать. Заняться нечем? Я найду чем. Юльку не видели?

Юлькой звали собачонку, с незапамятных времен прибившуюся к клубу. Никто не помнил, откуда она взялась. Казалось, что она всегда существовала при солдатском клубе, и если б не краткость собачьего века, можно было бы предположить, что она переживет еще не одно поколение местных командиров и их заместителей. Определить Юлькину породу не взялся бы ни один кинолог. Даже слово «дворняжка» по отношению к ней звучало явным преувеличением. Это была ходячая помесь несоответствия и недоразумения. Все ее любили и каждый, как мог, подкармливал. Впрочем, замполит, подполковник Овсянников, выражал иногда неудовольствие собачьим присутствием, заявляя, что клуб воинской части — не псарня. После чего скармливал Юльке бутерброд с колбасой и удалялся, ворча, что еще наведет здесь порядок. Четвероногая страхолюдина в совершенстве владела искусством покорять человеческие сердца. Когда обстановка накалялась или кому-то просто была в ней нужда, она немедленно оказывалась рядом, радостно вертясь под ногами, как юла, за что, видимо, и заработала свое прозвище. Возникнув неведомо откуда, она подскакивала к разбушевавшемуся пропагандисту, тыкалась влажным носом в его руку и с каким-то простодушным озорством заглядывала ему в глаза.

— Ну, здравствуй, моя умница, здравствуй, моя хорошая, — таял Чагин. Затем поворачивался к Артурчику и Глебу и беззлобно ронял: — Пошли вон отсюда, пестициды. Дайте с человеком поговорить. Остряки, бляха. Дети…

Устроиться при клубе было неслыханной удачей. В солдатской иерархии такая работа считалась престижной, уступая лишь должностям повара и хлебореза и существенно превосходя место писаря при штабе или скотника на хоздворе. Отираться рядом со свиньями или постоянно торчать под оком полкового начальства было сомнительным удовольствием. На втором году службы мне удалось некоторое время погреться на этом теплом местечке, вылетев оттуда месяца через три в силу некоторых особенностей моего характера.

Начало моей клубной карьеры совпало с подготовкой к ноябрьским праздникам. Как стало известно из неофициальных источников, к этой торжественной дате наш полк должен был стать жертвой инспекционного рвения высокопоставленных лиц из штаба армии, поэтому приготовления велись нешуточные. Плац драили ежедневно, казарменные туалеты провоняли от усердия и карболки, и даже свиньям на хоздворе побрили рыла. Особое внимание было уделено, выражаясь политармейским языком, наглядной агитации. В срочном порядке обновлялись старые стенды и рисовались новые. Клубный художник Глеб Рыжиков вкалывал, как проклятый, и матерился с чисто питерскими изысками. В конце концов он заявил начальнику клуба, что без помощника в срок не уложится.

— Уложишься, Рыжиков, — отрезал начальник клуба. — Или нас обоих уложат.

— Товарищ старший лейтенант, — сказал Глеб, — это нереально. Имейте совесть.

— Иметь, Рыжиков, — ответил начальник клуба, — будут опять-таки нас обоих. В особо извращенной форме. Когда будут готовы стенды?

— Когда рак на горе свистнет.

— Свистеть раком, Рыжиков, — начальник клуба никак не мог выбраться из полюбившейся образной системы, — мы с тобой будем на пару с одной сопки.

— Товарищ старший лейтенант, это неинтеллигентно.

— Ты, Рыжиков, задрал своей интеллигентностью. Чего ты от меня хочешь?

— Помощника. Что, во всем полку художника больше нет? Я лично знаю одного в артдивизионе.

— Небось, такая же интеллигентская сволочь из Питера, как и ты?

— Из Киева. То есть интеллигентностью недотягивает, но сволочизмом, насколько я слышал, превосходит.

— Харизматичная рекомендация. Ладно, я скажу майору Чагину. А ты пока работай, Рыжиков, работай. А то нас…

— Можете не продолжать, товарищ старший лейтенант, — тормознул его Глеб. — Я уже знаком с вашими эротическими фантазиями.

Вот таким образом полуинтеллигентная киевская сволочь, то есть я, оказалась в клубе.

— Помни, мой мальчик, — приветствовал меня Глеб Рыжиков, — что сюда ты попал исключительно моими молитвами. В какой форме изольется твоя благодарность?