Сволочь

— Отправлюсь в храм и поставлю геморроидальную свечку тебе во здравие, — ответил я.

Глеб хмыкнул.

— Кажется, мы сработаемся, — сказал он. — Главное, чтобы твой борзометр зашкаливал в допустимых пределах. Сам я, конечно, питерский интеллигент, зато Артурчик у нас — горячий джигит с кавказских гор, а Андрюха — простой уральский парень, всегда готовый настучать ближнему в роговой отсек.

— Очень приятно, — кивнул я. — Привет, Урал, привет, Кавказ. Обратите свои таланты друг на друга.

Андрюха Окунев сонно взглянул на меня и ничего не ответил, Артурчик же приязненно оскалился и протянул руку.

— Нэ вэрь Глебу, — сказал он. — Я и муха нэ обижу. Зачэм обижат? Убью бэз обид.

Я пожал руку грозного джигита, затем протянул свою уральскому молодцу.

— Чего? — не понял тот.

— Знакомлюсь, — объяснил я.

— С кем?

— С тобой.

Андрюха посмотрел на мою руку, немного подумал и пожал.

— Все? — спросил он.

— Все, — начиная злиться, ответил я. — Свободен. Плыви через Урал.

— А в торец? — лениво спросил Андрюха.

— Доплыви сперва, а там награда найдет героя.

— Господа, — вмешался Глеб, — отложим разборки. Перед нами, как говорит майор Чагин, непочатый фронт работ. Разобьем врага — займемся внутренними проблемами.

Мы почти без сна проработали трое суток кряду. Я и Глеб рисовали, Артурчик выводил плакатным пером тексты, а вечно сонный увалень Андрюха с несчастным видом сколачивал щиты, а в промежутках исполнял роль мальчика на побегушках. Все это время майор Чагин был с нами — мастерил с Андрюхой щиты, смешивал для нас с Глебом краски, вычитывал Артуровы шедевры каллиграфии и лишь изредка отлучался в свой кабинет, откуда через минуту-другую возвращался, благоухая водкой.

— Товарищ майор, — не выдержал я однажды, — вы бы и нам для поднятия боевого духа по сто граммов оформили…

— Не борзей, боец, — ответил пропагандист, вколачивая в рейку гвоздь и дымя папиросой. — Страна, сука, борется с пьянством каждым гребаным постановлением, а ему, бляха, сто грамм приспичило.

— Просто от вас так вкусно пахнет.

— Вот и нюхай, сука, молча. Салатаев, екарная цепь! Что за хезню испражнили твои абрекские руки?

— Гдэ, товарищ майор?

— Тебе сказать где? Это ж, бляха, уже политическая диверсия! Ты что написал вместо «Двадцать шестого съезда»? Это кто у тебя «двадцать шестая»? Все о том же, подлец, думаешь? Подвигами хвалишься? Мал еще, чтоб у тебя их двадцать шесть было. Грунтуй, сука, по новой, пока замполит не пришел. Еще раз такое напишешь, я тебя на собственном трехбуквии подвешу!

Начальник клуба в наших трудовых подвигах участия не принимал, поскольку руки у него, по словам Чагина, росли из такого места, которое и жопой-то назвать совестно. Он с весьма озабоченным видом носился по полку, обеспечивая нас материалами и обедами, которые доставлялись прямо в клуб. Чагину, естественно, полагался обед из офицерской столовой, но он заявил, что будет питаться, как и мы, с солдатской кухни. Поначалу я воспринял это как красивый жест, но когда узнал Чагина поближе, понял, что он попросту не мог работать бок о бок с солдатами и есть по-особому. Нам это, во всяком случае, пошло на пользу, потому что повара, узнав, для кого, в частности, предназначен обед, вылавливали в котле куски получше, а порции делали двойными. Отведав солдатских харчей, пропагандист был приятно удивлен. По его словам, он всегда знал, что солдат кормят дерьмом, но никогда не подозревал, что так обильно.

На рассвете седьмого ноября труды наши были благополучно завершены. Начальник клуба пригнал из казарм с десяток бойцов, те подхватили стенды и поволокли на плац, а Чагин, начальник клуба и мы с Глебом поковыляли следом. На плацу нас уже поджидал замполит Овсянников, бодрый, свежевыбритый и облаченный по случаю праздника в парадный мундир.

— Майор, — с неудовольствием заметил он Чагину, — ты в каком виде? Ты что, бухал всю неделю? Почему не в парадной форме?

— Виноват, товарищ подполковник, — ответил Чагин. — Только что работу закончили.

— Нужно правильно организовывать труд, — заявил Овсянников, — тогда и авралов не будет. Ну-ка подсоби… Да не ты, пусть старлей немного разомнется, а то щеки уже наел, как у хомяка.

Он ухватил один из стендов с правой стороны, начальник клуба едва успел подхватить с левой, они приподняли его и поднесли к стойкам сбоку от трибуны.

— Эй, художник, новенький, иди-ка сюда, — подозвал меня замполит, явно гордясь своей трудовой лептой. — Ровно держим?

— Правый край чуть выше, — сказал я.

— А теперь?

— А теперь левый.

— А так?

— Левый чуть пониже.

— Ровно?

— Не совсем.

С меня вдруг слетела усталость последних трех суток, сменившись необъяснимым приступом вдохновения. Увлекшись, я командовал подполковнику и старшему лейтенанту: «Выше! Ниже! Левый угол! Правый угол!» — а те безропотно подчинялись моим приказам. Раза три уже щит оказывался в нужной позиции, но мне до того понравилось, как они его поднимают и опускают, что я не мог остановиться. Солдаты, притащившие стенды, разинув рты, любовались зрелищем.