Сволочь

Честно говоря, я не помню, как наш поцелуй разразился всем этим фейерверком — цветными пятнами, которыми поплыла гримерка, наглой мордой луны в окне, ноющими пружинами дивана, глухим рычанием ревнивой леопардихи за стеной и нашей собственной полублаженной невнятицей. За окном начало сереть.

— Слушай, — проговорила Люсьена, — какая же я дура. Ты ведь, наверно, голодный?

— Я всегда голодный, — ответил я.

— Перестань дурачиться. Я тут целое блюдо бутербродов приготовила. Давай поедим. Ты любишь бутерброды?

— Больше всего на свете. Я даже когда в милицию попадаю, первым делом требую блюдо с бутербродами, а только потом адвоката.

Люсьена встала и направилась к журнальному столику. Свет из окна, скользнув по ее коже, приклеился к ней серебристой каймой. Люсьена взяла со столика небольшой поднос, на котором лежали тонко нарезанные бутерброды с колбасой и сыром, и вернулась в постель.

— Держи, — сказала она.

Мы взяли по бутерброду и принялись жадно есть.

— Знаешь, — сказала Люсьена, — мне почему-то нравится есть голой. А тебе?

— Очень, — кивнул я с набитым ртом. — Обожаю есть голым. Меня за это восемь раз из ресторанов выгоняли.

— А давай выпьем коньяку?

— Давай.

— Не вставай, я сама.

Она принесла бутылку, пару стаканов и плеснула понемногу коньяку в каждый.

— За что выпьем?

— Давай за нас.

Мы чокнулись и выпили.

— А ты правду говорила, — сказал я, — что все мужчины после прощания с тобой спивались?

— Конечно, — ответила Люсьена. — Но ты же мне не поверил.

— Теперь верю. Слушай, давай не прощаться?

— Это как?

— Оставайся здесь. Ты же не хочешь, чтоб я спился.

— Солнышко, а как ты себе это представляешь? У меня после конгресса гастроли в Ростове, потом выступление в Питере, потом, если не ошибаюсь, в Саратове. Мы с Зосей востребованы.

— А я не востребован?

— Солнышко, давай не будем об этом. Впереди совсем немного ночи, днем окончание конгресса. Потом все разъедутся, и все забудется. Зачем думать о том, что будет после, когда у нас есть то, что есть сейчас? Давай допьем коньяк и хоть немного поспим.

— Скажи еще, что утро вечера мудреней.

— Не скажу, потому что уже утро. А теперь пожелай мне доброго утра, поцелуй меня и поспи.

Я и в самом деле уснул, а когда проснулся, Люсьенина гримерка была пуста, а стенные часы показывали половину третьего. Я вскочил, оделся, наспех умылся, вышел из гримерки и направился к кулисам. Сквозь бархат кулис были слышны голоса на сцене — третья, завершающая часть конгресса шла уже вовсю. Я вернулся в гримерку, открыл окно и, перемахнув через подоконник, спрыгнул вниз, благо было не очень высоко. Обогнув Октябрьский дворец, я спустился на Крещатик, нырнул в подземный переход и направился к цветочному ларьку.

— Розы у вас есть? — спросил я у продавщицы, полной женщины с раздраженным и помятым лицом.

— Есть, — почему-то обиженно ответила та.

— А белые есть?

— Есть и белые, — обидевшись еще больше, ответила продавщица.

— Дайте девять штук, только покрасивее.

— Где я вам возьму покрасивее? — Продавщица окончательно вышла из себя. — Все только и ищут, чтоб покрасивее, а где на всех этой красоты напасешься?!

Она нервно вытащила из ведерка девять белых роз, сложила их в букет, обмотала целлофаном и сунула мне в руки.

— Пятьдесят четыре рубля, — бросила она.

Я порылся в карманах и протянул ей две купюры по двадцать пять и пятирублевку.

— Спасибо, — сказал я. — Сдачи не надо.

— И мне от вас ничего не надо! — визгливо возмутилась продавщица. — Забирайте свой рубль и… Идите, идите, нечего тут.

В самом поганом настроении я вернулся к Октябрьскому дворцу и обогнул его по новой, чтобы забраться наверх тем же способом, что и выбрался. Окно в гримерку было закрыто.

— Люсьена! — позвал я.

Никто не ответил. Я подобрал с земли камешек и кинул в окно. Камешек негромко звякнул о стекло.

— Люсьена! — снова позвал я.

На этот раз окно открылось, и в проеме показалась Люсьенина медная грива.

— Ты? — Она усмехнулась. — А я уж думала, что ты испугался и решил сбежать через окошко. Знаешь, даже обрадовалась, что обойдется без прощальной сцены.

— Я цветы тебе принес. — Я протянул вверх букет белых роз.

— Солнышко мое, — сказала Люсьена, — почему ты не сбежал? Зачем ты вернулся? Зачем ты снова потратился? С чего ты вообще взял, что я люблю розы?

— А что ты любишь? — удивился я.

— Что-нибудь простенькое. Ромашки, ландыши. Или сирень. А розы не люблю. Особенно белые. Глупый свадебный символ. Нам с тобой это ни к чему.

— А что нам к чему?

— Вспоминать друг о друге с теплом и улыбкой. Можешь даже рассказать друзьям о забавном приключении с экстравагантной фокусницей и по совместительству укротительницей леопардов. Бог ты мой, сколько я их уже укротила…

— Ты это нарочно говоришь, чтобы меня разозлить!

— Нет, мой глупый мальчик. Ну сам подумай, что у нас может быть дальше? Тебе двадцать четыре, мне тридцать семь. Когда тебе будет тридцать семь, мне исполнится пятьдесят. Ты хоть это понимаешь?

— Зачем думать о том, что будет после, когда у нас есть то, что есть сейчас? — с горечью произнес я.