Сын игромана

– Не он? – переспросила бабуля и некоторое время молчала.

Было слышно, как с желоба крыши каплями стекает вода. Где-то вдалеке прокричала ночная птица…

– Погоди, Тимошка, говори толком. Расстались, что ли, родители – мать другого отца тебе привела?

Тимка повторил все сначала: у них украли настоящего папу, которого подменили другим, не обращающим на них с мамой никакого внимания. Этот подменный папа целый день сидит за компьютером, даже на работу ходить перестал. А где настоящий, никто не знает, – настоящего надо искать! Наверное, его забрали какие-то злые силы, вроде леших из березняка возле станции…

Выпалив все это единым духом, Тимка ждал, что скажет бабуля: успокоит его или определит беду как нешуточную.

Она открыла рот, собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказала. В ее глазах остановилось раздумье – не то чтобы недоверчивое, но какое-то оценивающее, припоминающее. Выходит, она и сама знала, что подобные вещи в жизни случаются, и сейчас вспоминала о них? Этого Тимка боялся больше всего: рухнула надежда услышать, что он просто-напросто болтает чушь.

– Да-а, – словно очнувшись, протянула бабуля. – Вот оно, значит, как… Ну, пойдем домой, чего тут на крылечке…

Вслед за ней он молча переступил порог.

– Мать-то предупредил, куда едешь?

– Разве бы она меня отпустила? – возразил Тимка. – Я теперь долго домой не вернусь, много лет… пока не найду папу!

– А матери как быть? – спросила бабуля, натягивая стоящие у двери резиновые сапоги. Они по очереди чавкнули, налезая ей на ноги. – Одно дело, с батькой у вас неладно, так еще и ты пропадешь!

Потом она выпрямилась, сняла с крючка телогрейку и накинула на голову платок.

– Куда, бабуль?

– Схожу тут к одним. У них телефон беспроволочный есть, весь с ладошку… ну, какой все теперь покупают…

– Мобильник? – догадался Тимка.

– Не знаю, как у вас называется. Мать-то, поди, с ума из-за тебя сходит! – бабуля уже держалась за скобу двери. – Ну посиди пока тут, я скоро…

* * *

Оставшись один, Тимка почувствовал, что все-таки ему стало легче: бабуля взяла беду в свои руки и сразу начала действовать. Вот сейчас она успокоит маму, а там, глядишь, и насчет папы что-нибудь придумает… А Тимке пока можно отдохнуть, ведь уже сколько времени он был странником.

* * *

Комнатка (бабуля называла ее горницей) после всех ужасов пути казалась особенно уютной. Главное, она защищала от темноты – не только той, что глядела в щели оконных занавесок, но и той, в которой пропадают украденные люди и совершаются всякие страшные дела.

Бабуля ушла, но все вокруг было наполнено ее еще не выдохшимся присутствием. Вещи чинно стояло по своим определенным местам. Ходики над столом равномерно тиками, и в такт их постукиванию качался из стороны в стороны маятник. Высоко в углу висела икона, а переднюю стену занимали знакомые Тимке фотографии, казавшиеся сейчас живыми: вот-вот заговорят…

* * *

Он давно уже выспросил все про тех, чьи лица смотрели на него из картонных и деревянных рамок. Сверху – прадедушка Тимофей, в рубашке со сбегающей на грудь вышивкой, такие рубашки, объясняла мама, называют косоворотками. Сам прадедушка немолодой, но еще не старый, не в бабулиных годах. У него большой лоб, расчесанные на сторону волосы и светлые глаза, в которых затаилась печаль: снимался в начале войны, перед тем как уйти на фронт…

Тимка знал то, чему в тот день не хотел верить прадедушка: с войны он так и не вернулся. О нем долгое время не было никаких вестей – не знали, живым ли его считать или убитым.

Бабуля рассказывала, что соседки предлагали ей спросить об этом судьбу, то есть погадать. Надо было насадить на кончик иглы хлебный шарик, в ушко продеть крепкую нитку и, держа ее на весу, водить шариком перед той самой фотографией, на которую сейчас смотрит Тимка. Хлеб должен был показать, жив прадедушка или нет. Потому что он «душу живую чует»: перед лицом покойника хлебный катышек качается поперек, как лежат в могилах мертвые; а если человек жив, подскакивает вверх-вниз, как растут и ходят живые.

– Это правда? – спросил у бабули Тимка, когда она рассказывала.

– Хоть бы и правда, гадать я не стала. Это грех – гадание.

– Почему грех?

– Бог человеку будущего не показывает, – объяснила бабуля. – Придет время – придет и будущее, а заранее знать нельзя…

– Значит, ты не стала гадать. Ну и что дальше? – требовал Тимка продолжения рассказа.

– А дальше что ж… Ждала, ждала, что мой сокол живым вернется… Потом уж узнала: убили его в первый же год войны…

* * *

Ниже висела фотография бабушкиной дочки, которая как раз и была настоящей тимкиной бабушкой, мамой его мамы. Она умерла на стройке в Сибири, откуда прислали потом этот снимок: девушка-работница в ватнике и пестром платочке, совсем молодая, а глаза грустные. Про нее рассказывали свою историю: она очень любила дедушку, маминого отца, который – Тимка хорошенько не понял – куда-то от нее подевался. Тогда она решила ехать на стройку, где много людей и не так тоскливо ждать (выходит, надеялась, что дедушка вернется). А через год ее придавило в тайге упавшим деревом.

* * *