Табу

– Казино он держит, а генерал наш крышует его, несмотря на то что Скала четко определил грани возможного. На той неделе собрал всех шишек и объявил, что жизнь в нашем городе меняется. Тогда все и смекнули, что не даст им тут гулять вольно наш Олежа, отобрал халявный газон, на котором вольно и круглогодично травку щипали.

– Да, слышал я о той занимательной встрече, чуть не закончившейся перестрелкой. Навёл он шороху. Запретил наш Олежа наркоту, чёрный нал и «игорку», объявил регион стерильной зоной. Бизнес у нас теперь в законе, а не беспредел, и за неповиновение обещал головы крутить. А гарантом себя выставил.

– Как бы самому бошку не открутили, – проворчал Пашка и отвернулся, не желая пересекаться с нами взглядами.

А таиться было от чего. Бояра понимал многое, не обладал фактами, не мог разговорить Олега, но догадывался о многом. Понимал, что этот авантюрный шаг не был инициативой друга, это очередное задание, выполнение которого не обсуждалось. Скала больше всех был повязан. Призраком его звали не потому, что неуловим, а потому что «безтелый» он. Не привязан ни к месту, ни к городу, даже себе не принадлежит. Цербер выдрессированный, заточенный на интересы определенной службы, слабо надеющийся на маячившую свободу. Не мог он взбрыкнуть. Теперь не мог. Цена была слишком высока, поэтому и выход оставался только один – служить безупречно, надеясь, что не станет целью другого «Призрака», не обременённого семьей. Страшно ему теперь. Очень страшно.

И мне страшно. Жизнь треснула, растрясла все землетрясением, перемешала мысли, чувства, вывернула грязь наружу. Но одно я знал точно – уж лучше, как Олег, оберегать своё, возвращаться в тёплый дом, кайфовать от искрящегося озорного взгляда, чем жить прошлым. Хватит…

– К Кархарову надо ехать, – вдруг выдал Мара. – Только он знает то, чего не знаем мы.

– Кархаров… Кархаров… – зашептал Паха, пытаясь вспомнить, а потом улыбнулся и затряс головой. – Да, это идея. Он знает то, о чем ты ещё даже не подумал.

– Что за перец?

– О-о-о… это легендарный перец. Ему торчат все.

– Как это?

– А вот так. Все должны. Буквально каждый. Он выручает, а долг берет только ответной услугой. Придётся и тебе голову на стол ему сложить…

– Да я не только голову отдам, Мара, – прошептал и опустил голову, чтобы не видеть их взглядов, чтобы не показывать слабость свою. – Её не было… Она ушла.

– Что? Зат… залюбил до смерти? – рассмеялся Мара.

– Кто ж от такого уходит? – Паха ободряюще похлопал меня по плечу.

– Квартира была пуста, – выдохнул и вновь отхлебнул из бутылки. Не чувствовал горечи, боли, да ничего не чувствовал, но знал, что стоит лишь протрезветь, как меня накроет. Утрата! Я вновь ощутил это. – Найди ее, Паха!

– Почему я?

– Потому что мой новый «папа» запретил даже дышать в её сторону!

– Правильно, а чего дышать-то, если за ней муж приехал? – Мара подсел рядом и вырвал бутылку из моих рук. – Если я все понял правильно, то времени у нас совсем мало. Она не нужна ему как жена, это лишь способ подобраться к Моисею, а теперь и вовсе. Бесполезна, потому что Виктор Викторович сдал бразды Олегу. А отсюда и возникает вопрос.

– Зачем она ему живой? – прохрипел я.

– Я найду её, – Бояра резко встал, машинально поправил джинсы. – А вы будьте любезны – позаботьтесь о том, чтобы не опоздать. Я больше не хочу никого хоронить…

Глава 28.

****Кошка****

– Мдааа… не хоромы, – сбросила сумку на пол, вдруг осознав, что с каждым моим переездом «приданное» становится все скромнее.

С горечью вспомнила, что в спешке оставила в кладовке тёплый пуховик, под сомнительным предлогом подаренный Сашкой, в барабане стиральной машинки мокнут джинсы и пара относительно новых футболок, а на потемневшей бельевой веревке в такт скрипучему свисту вентиляции одиноко качается воспоминание прошлого – лиф из моей последней коллекции белья. Закрыла глаза, и обрывки воспоминаний стали кружить в голове подобно бабочкам: тонкий шёлк цвета осенней океанской волны, узорное кружево, ласкающее нежную кожу… сильные руки, играющие с тонкими жгутиками серебряных цепей,  оставляющие бордово-красные бороздки на разгоряченной мужскими ласками коже.

Внутри все дернулось: пульс сбился, дыхание стало грудным глубоким, а все тревожные мысли вылетели прочь из головы, уступая беспорядочным обрывкам воспоминаний горячих ночей.

Понимала, что как дура стою посреди незнакомой и совершенно чужой квартиры с закрытыми глазами и разорванным в лохмотья сердцем. Держалась лишь потому, что не могла себе позволить показать Ваське, что чувствую на самом деле. Самообладание? Нет, это гордость, на которой подобно хрупким ёлочным игрушкам были нанизаны боль, обида и бурлящая злость вперемешку с ревностью.