Таящийся ужас 3

«И окно, — нашептывала другая часть моего сознания, — чуть приоткрытое сверху, будто зовущее, подговаривающее душу убежать, скрыться там, где не существует ни прошлого, ни будущего».

Нет, получалось слишком уж стеснительно, даже боязливо. Не пойдет. Брак. Но за этими словами уже стояло, громоздилось что-то иное, нечто такое, чему еще лишь предстояло подыскать название, чтобы в дальнейшем оно вышло на первый план. Зловещие, мерзкие эмбрионы. Неподъемные, беспорядочно раскиданные мысли, которые копошились в сознании, без конца взывали и будоражили смутно осознаваемые понятия, всегда почему-то придавая им оттенок лукавого, подчас даже непристойного смеха. Смеха над Найдой.

Я уже пытался раз и навсегда захлопнуть ворота своего разума, но сейчас запоры оказались сокрушенными и воспоминания о былом хлынули мощным потоком, словно желая навечно заглушить мои нынешние чувства. Я взглянул на нее — она так и стояла, миниатюрная фигурка, вжавшаяся спиной в монолит стены. Мне всегда почему-то представлялось, что даже в минуты отдыха, она все равно пребывает в постоянном, нескончаемом движении — подобно незыблемому на первый взгляд морю, вздымающемуся под напором недоступных взору потоков и течений…

Да, я всегда ощущал в ней это движение, присутствие которого смутно почувствовал еще при первой нашей встрече — в ту самую минуту, когда впервые услышал размеренный и глухой рокот желания; когда же наступал миг уединенного свидания, то я почему-то не встречал с ее стороны ни страстной искренности, ни робкой, застенчивой сдержанности, не натыкался на отказ, но и не достигал желаемой цели. Ведь столько раз я внушал себе, что можно было бы ограничиться тем, что уже имею, — и не находил в себе сил для такого поведения. Я смутно осознавал, что даже в наиболее интимные мгновения наших встреч, нежась в ее вроде бы теплых и ласковых объятиях, в ее голове остаются потаенные, недоступные мне уголки. Мой мозг беспрестанно атаковала вереница вопросов, на которые я так ни разу и не нашел ответов. За все месяцы нашей совместной жизни Найда ни на мгновение, ни на самую малую толику не раскрыла передо мной сокровенных глубин своих мыслей. В то же время я не помнил ни одного случая, когда она позволила бы себе удовольствие сорваться на страстный гнев, яростную злобу или хотя бы ожесточенную неприязнь.

Даже когда умер наш ребенок.

Мне казалось, что в те дни она действительно не находила себе места от горя. Глаза ее, прежде прозрачные и искрящиеся, затянула пелена сокрушительного потрясения. Впрочем, мне трудно сейчас утверждать это со всей определенностью, поскольку после этого она по непонятной причине словно отдалилась от меня. Поначалу я считал, что в смерти Сонни она винит именно меня. Ведь как все получилось.

В тот день, когда я лихорадочно трудился над первой главой своей очередной книги, Найда куда-то ушла, а меня перед уходом попросила почаще заглядывать в детскую. И надо же, именно тогда, когда я не мог ни на минуту оторваться от описания захватывающей сцены между Дороти и Эндрю, именно той сцены, которую впоследствии критики назовут шедевром бурлящего реализма, всему этому и суждено было произойти. Разумеется, меня охватил неподдельный ужас, но… Разве истинный художник повинен в том, что происходит в моменты вспышки творческого азарта. Найда это поняла.

Разумеется, после этого между нами возникла непродолжительная отчужденность, но затем она снова вернулась ко мне. Более того, мне даже показалось, что мы стали еще ближе друг другу. Найда изо всех сил старалась угодить мне, предвосхищала каждое мое желание, успокаивала и помогала обрести веру в себя в те дни, когда муза, казалось, навечно отвернулась от меня. Не каждого Господь одаряет талантом созидания, и тот, кому выпал подобный жребий, всегда испытывает потребность в женщине, которая была бы способна понять его и с готовностью отдавала бы ради него всю свою жизнь без остатка.

Я нуждался в такой женщине, как Найда. Если на то пошло, она обладала всем, о чем другим женщинам оставалось только мечтать: роскошно обставленный дом и муж, с каждым новым днем превращавшийся в прижизненный памятник собственному литературному гению. Кто может упрекнуть меня в том, что я недостаточно хорошо обходился с ней? Даже в моменты немилосердной творческой апатии я хранил верность своей жене. Кратковременный роман с Анеттой я сам был склонен объяснять своим же полнейшим смятением, наступившим после внезапной смерти Сонни. Именно так я и сказал Найде — должен признать, она совсем не рассердилась.

«Все вполне естественно», — проговорила она тогда, и я подумал, что это явилось ярчайшим примером ее рассудительности и умения понимать меня.