Тайна Черной горы

Но двигаться в глубоком снегу не так-то легко. Начала давать знать о себе усталость. Да и полушубок с рюкзаком – нелегкая ноша, если нет надлежащей привычки и тренированности. В тяжелом полушубке хорошо ехать, стоять на ветру, но только не двигаться, не отправляться в дальний поход по тайге. Тело в нем не дышит. Да и городской костюм мало приспособлен к походам. Спина мокрая от пота, а ноги – от сырого снега, набившегося в сапоги и растаявшего там. Шагать все труднее и труднее. Сначала надо снег раздвинуть, потом, высоко подняв ногу, сделать длинный шаг. Потом опять раздвинуть снег, и – второй шаг. И так – часами. Шаг за шагом. Однообразно и утомительно. Опоры под ногами почти никакой – такой же рыхлый снег, а не твердая земля.

– Давай по очереди, – сказал Вутятин, тяжело дыша и бессловно признаваясь, что устал. – Теперь ты шагай впереди, топчи снег.

Теперь Казаковский пошел первым. Снег все глубже и глубже. Он уже почти по пояс. Быстро вечерело. Синие холодные сумерки окутывали тайгу. Только заманчиво близко впереди светится белизной перевал. Позади – бóльшая часть пути. Прошли, одолели более десяти километров. От дороги ушли далеко. А до ближайшего жилья намного ближе, вроде бы совсем немного. Там построен домик, в котором живут горняки, проходчики канав и буровики. И гудит круглые сутки буровая. До спасительного домика их отделяли всего каких-то последних три километра, или три тысячи метров, а попросту всего-навсего шесть тысяч шагов. Обыкновенных шагов. И – перевал. Заснеженный перевал. До перевала – не больше километра.

Цель почти близка. Но больше стало снега, меньше осталось сил, и крепче – тяга к теплу, к человеческому жилью. Тишина тайги настораживала и пугала, рождая невеселые мысли о вечности природы и тщетности человеческих усилий. На вышине, где деревья стали редкими, начинал хозяйничать морозный ветер. Снег покрылся тонкой коркой. И все чаще стал останавливаться Вутятин. От него валил пар, словно внутри у него закипал чайник, пот струился по лицу, слепил глаза. Он хватал открытым ртом воздух и никак не мог отдышаться.

Не легче было и Казаковскому. Основная тяжесть по одолению снежного покрова легла на его плечи. Каждый новый шаг требовал все больше и больше усилий. А ему так хотелось послать ненужный поход к чертовой матери, постоять пяток минут на месте, передохнуть и, махнув рукой на близкий перевал, пуститься в обратный путь. Но разум удерживал. Усталость стучала молоточками в висках в такт ударам сердца. Казаковский понимал, что назад пути нет, что обратный путь гораздо длиннее, да и поземка уже замела с таким трудом пробитую тропу…

3

Вечер быстро переходил в ночь. Синее морозное небо, усеянное звездами, казалось, опустилось и повисло над Мяочаном. Оно было чем-то похоже на огромный ночной город, залитый электрическими огнями, когда к нему подлетаешь на самолете. До звезд, казалось, было так же далеко, как и до перевала.

На морозном ветру как-то быстро обледенела одежда. Она превратилась в панцирь. Вутятин окончательно выбился из сил. Он прислонился спинор к пружинистому стволу карликовой березы и не мог сдвинуться с места. Да и сам Казаковский выглядел не лучше. Он с трудом передвигал одеревеневшие ноги.

А снег – выше пояса, почти по самую грудь. Казаковский тараном навалился тяжестью тела на снег, пробивал туннельчик длиной в пять-шесть небольших шагов. Потом отдыхал несколько минут, собираясь с силами. Молча возвращался назад, где к борту снежного туннеля привалился беспомощный Вутятин. Отделял его от борта, охватывал руками и тащил вперед. Там вдавливал его в снег, чтобы не падал, и шел дальше пробивать путь. И снова возвращался за Вутятиным.

Тот еле держался на ногах. Глотал морозный воздух открытым ртом, распахивал обледеневший полушубок, хватался руками за сердце, словно пытался удержать его, чтобы оно не выскочило из грудной клетки, и умоляюще просил охрипшим голосом:

– Оставь, пожалуйста… меня в покое…

Казаковский сам еле держался на ногах, хотя и хорошо тренирован. Он не предполагал, что поход может не только затянуться, но превратиться в бесконечное испытание, в борьбу за собственное существование. И только просил Вутятина хоть как-то, хоть немножечко помогать ему…

– Не могу… больше не могу… Оставь меня, – хрипел в ответ обессилевший вконец Вутятин. – Оставь меня… А сам иди… Иди! Туда, к людям… И скорее возвращайся… Возвращайся за мной…

Казаковский остановился. Вытер вспотевшее разгоряченное лицо. Соблазн велик – пойти вперед одному. Тем более что и сил у него на двоих не хватало. Они попросту почти кончились.

Прерывисто, тяжело дыша, торопливо глотал Казаковский морозный воздух, стараясь побольше набраться кислорода, спасительного кислорода, оживить уставшие мышцы тела. И стоя посмотрел искоса, не поворачивая головы, на ревизора, который за эти несколько часов полностью выдохся, скис. Вутятин на подкосившихся ногах медленно сползал на дно траншеи, оставляя на снежном борту своей спиной глубокий след.