Тайна леди Одли

Единственной слабостью этого несгибаемого упрямца было тщеславие. Он гордился своей непреклонностью, которую не могла пошатнуть никакая любовь или жалость, и кичился своей натурой, что не знала ни слабости, кроющейся в привязанности, ни силы, которую способна породить эта слабость.

Если мистер Талбойс и сожалел о женитьбе сына и последовавшем за ней разрыве, то тщеславие возобладало над сожалением. На первый взгляд кажется невероятным, что такой человек мог быть тщеславным, однако именно это качество стояло у истока всех неприятных черт характера Харкурта Талбойса. Наверняка Луцием Юнием Брутом, который приказал казнить собственного сына, устроившего заговор с целью восстановления монархии, руководило именно тщеславие: он жаждал одобрения охваченного благоговейным страхом Рима. Харкурт Талбойс отправил бы беднягу Джорджа на смерть и угрюмо наслаждался бы собственной агонией. Одному богу известно, как тяжело переносил он разлуку с единственным сыном и насколько усиливала его страдания гордыня, заставляющая скрывать свои мучения.

Если бы кто-нибудь осмелился заговорить с ним о Джордже, он бы сказал: «Мой сын совершил непростительную глупость, женившись на дочери нищего пьяницы, и потому у меня больше нет сына. Я не желаю ему зла – для меня он попросту умер. Я скорблю о нем, как и о его матери, ушедшей из жизни девятнадцать лет назад. Если вы помянете его как покойника, я вас выслушаю. Если вы заговорите о нем как о живом, я закрою уши».

Харкурт Талбойс гордился бы римским величием этой речи, и ему захотелось бы надеть тогу и сурово завернуться в ее складки. Сам Джордж никогда не предпринимал попыток смягчить вердикт отца, понимая, что дело безнадежно.

«Если я напишу ему, он сложит письмо, укажет на конверте мое имя и дату его получения, – говорил молодой человек, – и призовет всех в доме в свидетели, что оно не вызвало у него ни одного нежного воспоминания и ни единой жалостливой мысли. Он будет придерживаться своего решения до конца дней. Думаю, он даже рад, что единственный сын оскорбил его и дал возможность выставить напоказ свои римские добродетели».

Так отвечал Джордж жене, когда та умоляла его попросить помощи у Харкурта Талбойса.

«Нет, дорогая, – решительно заявил он, – тяжело быть бедными, но мы выдержим. Мы не станем умолять моего отца дать нам еду и кров, чтобы получить напыщенный отказ в назидание остальным. Нет, моя прелесть, лучше голодать, чем унижаться».

Супруга Джорджа не могла с этим согласиться. Ей вовсе не хотелось умирать с голоду, и когда шампанское в красивых бутылках сменил шестипенсовый эль из ближайшей пивной, она всячески выражала свое недовольство. Джорджу и самому несладко приходилось, а тут еще успокаивай жену, которая не думала скрывать разочарования.

«Я полагала, что все драгуны богаты, – хныкала она. – Любая девушка мечтает выйти за драгуна; им рады торговцы, и владельцы гостиниц, и театральные антрепренеры. Откуда я могла знать, что драгун будет пить шестипенсовый эль, курить вонючий табак и позволять жене носить поношенную шляпку?»

Джордж не усматривал в подобных речах никаких эгоистических чувств. Он любил Элен и верил в нее с первого до последнего часа своей недолгой супружеской жизни. Любовь слепа, ведь когда Купидон снимает ленточку с глаз, это верный признак, что он готовится расправить крылья для полета. Джордж не мог забыть мгновения, когда впервые пленился хорошенькой дочерью капитана Молдона, и как бы ни менялась она с течением времени, в его сердце жил этот незыблемый образ.

Роберт Одли выехал из Саутгемптона поездом, который отправлялся до рассвета, и прибыл в Уэрем ранним утром, а там нанял кэб до Грейндж-Хит.

На земле лежал снег, и каждая деталь пейзажа четко вырисовывалась на фоне голубого зимнего неба. Железные подковы лошадей цокали по скованной льдом дороге. Ясный морозный день чем-то напоминал человека, к которому направлялся Роберт: сурового и непреклонного. Январское солнце озаряло унылую голую местность ослепительным холодным светом, подобно Харкурту Талбойсу, который принимал самую мрачную сторону всякой истины и громко заявлял недоверчивому миру, что нет и не может быть никакой другой стороны.

Видавший виды наемный экипаж остановился у высокой изгороди, и возница спешился, чтобы открыть широкие чугунные ворота. С лязгом распахнувшись, те зацепились за большой железный зуб, воткнутый в землю. У Роберта екнуло сердце.

Ровные ряды елей за воротами вызывающе покачивали крепкими ветвями под порывами студеного ветра. Посыпанная гравием подъездная дорожка между деревьями вела через ухоженный газон к квадратному особняку из красного кирпича, каждое окно которого сверкало в лучах январского солнца, как будто его только что вымыла неутомимая горничная.