Тайны инквизиции. Средневековые процессы о ведьмах и колдовстве

Вновь впавшего в ересь еретика, как только его вина была должным образом доказана, следовало «передать мирскому суду», даже если он демонстрировал раскаяние или давал обещания на будущее – «Sine audientia quacumque»[306], пишет Эймерик[307]

. «В сущности, – добавляет его комментатор, – достаточно того, что подобные люди уже единожды обманули церковь, сделав ложное признание»[308] – утверждение, диаметрально противоположное предписанию основателя христианства на предмет прощения. Все милосердие, которое они гарантировали вновь впавшему в грех еретику, признавшемуся и выразившему раскаяние, – это милость быть задушенным у столба, прежде чем его тело сожгут.

Эймерик предписывает инквизиторам следить за тем, чтобы заключенного навещали и беседовали с ним о презрении к этому миру, несчастьях земной жизни и радостях рая. Следует дать ему понять, что у него нет надежды избегнуть смерти, и побуждать его к тому, чтобы привести в порядок дела совести. Ему нужно разрешить исповедаться и причаститься, если он просит об этом со смирением. Кроме того, инквизиторам рекомендовалось не посещать заключенного лично, чтобы их вид не возбуждал гнева приговоренного и не отвращал его от мыслей о терпении и раскаянии, которые следовало ему внушать. Похоже, у инквизиторов не было иллюзий хотя бы касательно того, какие чувства их вид вызывал у их жертв, но они могли переносить это с христианским смирением – возможно, даже с ощущением мученичества, которое обычно испытывает неправильно понятый или недооцененный человек.

После нескольких дней такой подготовки заключенного к смерти инквизитору следовало сообщить гражданскому суду день, час и место передачи им еретика. Одновременно следовало объявить об этом народу и пригласить людей присутствовать при этом, так как инквизитор будет читать проповедь о вере, и присутствующие получат обычное в этих случаях отпущение грехов[309].

Сейчас не стоит вдаваться в подробности этой страшной церемонии и жутких, почти театральных формальностей, из которых состоял величайший ужас, возникший в недрах христианства, – аутодафе. «Какой-нибудь азиат, – писал Вольтер, – прибыв в Мадрид в день аутодафе, засомневался бы в том, куда он попал – на торжество, религиозный праздник, жертвоприношение или сцену массового убийства. Этот день был одновременно всем перечисленным. Монтесуму упрекают в том, что он приносил пленников в жертву богу. Что бы он сказал, став свидетелем аутодафе?»[310]

Позже у нас будет повод рассмотреть эти детали. Сейчас слова инквизиторов нас заботят больше, чем их деяния, а касаясь темы законов, управлявших аутодафе, нужно поговорить о самой невероятной уловке, посредством которой святая палата избегала – буквально – нарушения правил.

Ничто в законодательстве инквизиции так сильно не отдает лицемерием, как вопрос передачи еретика мирскому суду. Это новейшее достижение в науке, которую принято называть «иезуитством» и которую, на наш взгляд, столь же справедливо и к месту можно назвать «доминиканством». Однако было бы весьма опрометчиво заявлять, что этими людьми двигало осознанное лицемерие. Разумеется, из их свода законов нельзя сделать такой вывод. Ответственность за то, что они совершали, следует возложить не на лицемерие, а на глупость – глупость человека, одержимого одной идеей, человека, способного воспринимать проблемы исключительно по одной.

Инквизиторы были одержимы страстью к формализму, к тому, чтобы процедура скрупулезно соблюдалась в соответствии с буквой закона, и оправдывали свой обман и извращение духа закона безумными доводами, которые должны были звучать убедительно хотя бы для них самих, поскольку их невероятная ученость была затуманена прорывавшимся сквозь нее фанатизмом.

Мы говорим, что эти аргументы должны были звучать убедительно для самих инквизиторов, потому что находим их в книгах, не предназначенных для чтения кем-либо еще, кроме инквизиторов и богословов. Поскольку эти книги никто не собирался представлять миру, нельзя подозревать инквизицию в том, что она намеренно и лицемерно прибегала к софистике с целью одурачить ум мирянина. Дурачили они сами себя – теми доводами, которые сами же и выдумывали; и, хотя нельзя отрицать, что они практиковали обман, который должен вызывать презрение у всякого мыслящего человека, следует помнить, что этот обман был в первую очередь самообманом, и он поджидает любого фанатика, каким бы ни был предмет его фанатизма. Если долго и пристально смотреть на предмет, он становится размытым и нечетким.

Ecclesia abhorret a sanguine[311]. Вот каким принципом они руководствовались. Подумать только!