Такое разное будущее: Астронавты. Магелланово облако. Рукопись, найденная в ванне. Возвращение со звезд. Футурологический конгресс (сборник)

Пустые бутылки исчезали со стола, вместо них появлялись полные. Я прислушивался к разговору ученых как прилежный, хотя понимающий все меньше и меньше слушатель. Я был уже по-настоящему пьян. Кто-то – кажется, крематор, – встав, произнес похвалу агонии как испытанию Сил. Профессор Делюж дискутировал с Барраном о дементистике и психофагии – а может, это называлось иначе? – потом толковали о каких-то новых открытиях, о Масhinа Mistificatrix[29]; я пытался стряхнуть сонливость, садился преувеличенно прямо, но голова все время клонилась вперед; впадал в мгновенное оцепенение, отдалялся от говорящих и вдруг переставал их слышать, пока наконец какая-то реплика не отозвалась громко у меня в ушах.

– Готов? – внезапно спросил кто-то. Я хотел рассмотреть его и, поворачивая голову, почувствовал, как страшно я пьян. Я уже ни о чем не думал – теперь думалось мной. В облаке крошечных вспышек я ухватился за стол и по-собачьи положил на его край разгоряченную голову.

Перед самыми моими глазами была ножка рюмки, стройная, как у жеребенка; растроганный до слез, я тихонько шептал ей, что держал и буду держать ухо востро. Надо мной по-прежнему пили и разговаривали – поистине, несокрушимы были мозги ученых!

Потом все исчезло. Я, должно быть, заснул, не знаю, надолго ли. Очнулся я с головой на столе. Придавленная щека горела огнем, под носом были рассыпанные по скатерти крошки. Я услышал голоса.

– Космос… весь космос подделал… mea culpa… сознаюсь…

– Перестань, старик…

– Приказали мне, приказали…

– Перестань, это пошло. Выпей воды.

– Может, не спит, – раздался другой голос.

– Э, спит…

Голоса смолкли, потому что я пошевелился и открыл глаза. Они сидели, как раньше. Из угла доносился пронзительный храп. Блики света, рюмки и лица плыли перед глазами.

– Silentium! Господа!

– Гаудеамус Исидор!

– Nunc est gaudium atque Bibendum![30] – доносился до меня далекий гомон.

«Ну и какая разница? – подумал я. – Точно так же, как те… Только что по-латыни…»

– Смелей, господа, смелее! – призывал Барран. – Suaviter in re, fortiter in modo… Spectator debet esse elegans, penetrans et bidexter… Vivat omnes virgines[31], господа!! Зданье – наше достоянье! Ваше здоровье!!!

Все шло передо мною кругами: красное, потное, белое, худое, толстое – и сливалось с тем, что было вначале; раньше они орали «девицы!» – по-пьяному, гогоча, – «эх! милашки! сосочки! эх!» – а теперь «Frivolitas in duo corpore, Venus Invigilatrix»[32], – почему все время одно и то же, одно и то же? Я пытался спросить, но никто не слушал меня. Они вскакивали, чокались, садились, запевали, вдруг кто-то предложил устроить хоровод и танцы, «уже было!» – сказал я, но они, не обращая на это внимания, увлекли и меня. «Тутудуруту!» – гудел толстый профессор, и мы змейкой, гуськом, один за другим, протопали вокруг комнаты, а потом через боковую дверь в большой зал; холод, сквозивший из каких-то темных провалов, несколько отрезвил нас – куда мы, собственно, попали?

Словно какой-то Teatrum Anatomicum для чтения лекций, в виде расширяющейся кверху воронки, на дне – возвышение, кафедра, черные доски, губки, мел, полки с банками; неподалеку от двери, на столе – другие банки, пустые, без спирта; я узнал их, они были из кабинета комендерала – как видно, отсюда он их и брал. Какая-то почтенного вида фигура в черном приблизилась к нашему ритмично притопывающему кружку; крематор притормозил, изображая ртом выпускание пара. Я оторвался от поезда и стоял один, ожидая, что тут еще произойдет.

– А! Профессор Суппельтон! Приветствуем дорогого коллегу! – грянул Делюж так, что эхо отозвалось.

Прочие подхватили восклицание, перестали топать и пританцовывать, обменялись поклонами, сердечными рукопожатиями; прибывший – в тужурке, седой, с галстуком-бабочкой – понимающе улыбался.

– Профессор Шнельсупп! Просим посвящения в низшие тайны: что это такое?! – загремел Барран, развязно перебирая ногами, точно хотел пуститься в пляс.

– Это… мозг, membra disjecta…[33] – отозвался старец в черном.

Действительно, на столах стояли в идеальном порядке увеличенные части мозга – на подставках, белые, похожие на переплетенные кишки или абстрактные скульптуры. Профессор обмахнул перышком одну из них.

– Мозг?! – радостно выкрикнул Барран. – Тогда, господа, за эту гордость нашу! Ну, за мозг! – поднял он бутылку. – Но под этот тост надо выпить вакхически, буколически и анаколически!!

Он налил всем, во что только можно было, и принялся молитвенно читать этикетки экспонатов.

– О, гирус форникатус! – начинал он, а остальные хором подхватывали, смеясь до слез. – О, тубер цинереум! О, стриатум! Четверохолмие, вот что нам подавай!

– …холмие!!! – зарычали они восторженно. Старец в тужурке по-прежнему не торопясь смахивал пыль, словно никого не замечая.

– О, турецкое седло! Хиазма оптикум! О, гирус! – распевал Барран. – О, восходящие пути! О, Варолиев мост!

– Ой, на мосту Варолия… – заголосил крематор.

– Мягкая оболочка! Твердая оболочка! Паутинная оболочка!!! – заливался Барран. – И гирус! Господа, умоляю, не забывайте о гирусе!