Такое разное будущее: Астронавты. Магелланово облако. Рукопись, найденная в ванне. Возвращение со звезд. Футурологический конгресс (сборник)

Кто-то из-под стола поскреб мне ногу. Из-под скатерти рыжей щеткой вынырнула голова крематора; он неуклюже, но решительно лез ко мне на колени, повторяя:

– До чего же приятно, когда старые друзья друг дружку допытывают! Словно розовый лепесток лижешь, а? На мякине… того… провести…

Я пробовал освободиться, но он припал ко мне, обнял за шею, шепча:

– Приятель, смотри в оба. Братец родимый. Я для тебя все, что хочешь… весь мир для тебя спалю… до последней крупицы… скажи только слово, я для тебя…

– Да пустите же… Господин профессор… господин крематор снова лезет целоваться, – повторял я, бессильно борясь с ним. Он висел на мне как мешок, колол в щеки щетиной, кто-то его оттаскивал, он пятился задом, по-рачьи, уже в отдалении показывая мне десертную тарелку, которую держал в руках.

«Тарелка, что такое тарелка, о чем говорит тарелка? – лихорадочно думал я. – Об этом уже что-то было… где? Боже праведный! Сервиз! Кто говорил «сервиз», что значит «сервиз»?!»

Начался всеобщий переполох. Нас стало как будто бы больше, но это просто все повскакали с мест. Посередине, на стуле, отодвинутом от стола, сидел толстый профессор с мокрой тряпкой на лысине; мощная икота подбрасывала его; в тишине, которая вдруг наступила, ее ритм сливался с мерным храпом беспробудно спящего в углу офицера.

– Напугать! Устрашить!!! – закричали вокруг.

Я встал, захваченный общим движением. Мы обступили толстого профессора. Я пошатывался. Толстяк смотрел на нас неуверенно, руками просил о помощи; всякий раз, когда он хотел что-то сказать, ужасная икота обрывала начатое слово. С выкаченными глазными яблоками, весь посинев, он дрожал так, что стул под ним скрипел.

– Намекает!! – прошипел, вслушиваясь в икоту, крематор, поднимая тарелку вверх. – Слышите?!

– Нет! Н-н-ет!! – пытался защищаться толстяк, но его протесты задавил еще более мощный приступ икоты.

– Э, братец, да ты сигнализируешь?! – крикнул ему в лицо Бар-ран. Он судорожно сжимал мою ладонь.

– Не-е-ет!!

– Считать!! – завизжали все.

Приглушенным хором, бормоча, мы считали приступы икоты:

– Одиннадцать… двенадцать… тринадцать…

– Изменник! – прошипел в промежутке крематор.

Толстяк синел, принимая все более темные оттенки. На лысине крупными горошинами проступал пот – казалось, что страх, от которого он весь дрожал, выжимает его череп, словно лимон.

– Тринадцать… четырнадцать… пятнадцать…

Замерев, я ждал, не чувствуя собственных пальцев, сдавленных страшным усилием. Толстяк со стоном сунул кулак в рот, но икота, подавленная и потому еще более громкая, отшвырнула его на спинку стула.

– Шест…

Толстяк затрясся, закашлялся и добрую минуту не дышал. Потом его набрякшие веки поднялись, и на складчатом лице разлилась умиротворенность.

– Спасибо… – прошептал он, – спасибо…

И снова мы как ни в чем не бывало вернулись к столу. Я был пьян и знал об этом, но пьян был иначе, чем прежде. Движения стали свободнее, говорить я тоже мог без особого труда, настороженная, притаившаяся часть моего сознания куда-то исчезла – а я отнесся к ее исчезновению с беспечным самозабвением.

Я не успел оглянуться, как Барран втянул меня в диспут о Здании и его зданчатости. Сперва он спел мне песенку:

– Смысл Зданья – в Антизданье, Антизданья – в Зданье! Аминь!

Потом рассказал парочку анекдотов из области содомистики и гоморрологии. Я уже не обращал внимания на тарелку, которую издалека тыкал мне в глаза крематор.

– Знаю! – разудало закричал я. – Сервиз! Понимаю, подставка! Понимаю, ну и что? Что мне кто сделает? Профессор – свой в доску! А я – вольная птица!

– Птаха ты моя внештатная… – вторил мне басом худой, и хлопал по колену, и улыбался умильно, левой щекой, расспрашивая о моих шпионских успехах, о том, как я чувствую себя в Здании. Я принялся рассказывать о том и о сем.

– Ну, ну, и что было дальше, ну? – любопытствовал он.

Я уже выкладывал ему все, по секрету от прочих – в них я еще не был совершенно уверен. О проповеднике Барран сказал по-французски: abbê provocateur[36], а историю златоокого старичка прокомментировал лаконично:

– Да, неверную позицию он занял в гробу, ошибочную. Поделом ему!

Семприак в конце концов отошел от стола и о чем-то словно бы совещался с толстяком, который поливал лысину из стакана.

– Сговариваются… – показал я на них глазами Баррану.

– Глупости! – отмахнулся он. – Ну а потом что? Что тебе доктор сказал?

Он внимательно выслушал меня до конца, перевел дух, торжественно пожал мою свешенную правую руку и сказал:

– Горюешь, а? Не надо, брось, ради Бога! Погляди на меня: пьяный вдрызг. Пья… не… нький!! Протрезвевши – дело другое, но теперь нет у меня от тебя секретов. Я твой, ты мой! Знаешь с кем ты имеешь дело? Не знаешь!

– Ты уже говорил. Преподаешь…