Талант есть чудо неслучайное

русских солдат и офицеров, спрятанного под казенным CJ кном армейских мундиров.

Помимо боевых ран появилась и раненость болью других народов, раненость красотой

чужой земли, открывшейся перед глазами. Эта Вемля становилась своей не просто

территориально, но, главное, духовно. Покорители оказывались покоренными.

Завоевание территории превращалось в завоевание I [их завоевателей, зачарованных

тайнами и культурой иного мира, в который помимо оружия они, вне зависимости от

правительства, несли свои тайны, свою куль-

169

туру, свое свободолюбие. А одно свободолюбие всегда поймет другое. Так

возникали кавказские стихи Пушкина, повести Лермонтова, «Хаджи-Мурат»

Толстого. В стихах гораздо меньшего по литературному значению Полежаева

прозвучал, возвышая его как поэта, гражданский придушенный крик еще

младенческого, но уже втянувшего в себя воздух будущего, революционного

интернационализма. Полежаев, может быть, был первым русским поэтом, который, так

больно поняв на собственной шкуре шпицрутены угнетения, сказал, что угнетатели и у

русского народа, и у других народов общие. Впрочем, кто знает, не был ли засечен

когда-то батыевскими плетьми какой-нибудь неведомый нам монгольский поэт-

кочевник, однажды замерший на своей мохноногой лошадке перед красотой пылающей

русской церкви и выплеснувший свою жалость к чужой истерзанной земле в

импровизированной заунывной песне у походного костра, за что после был казнен? Кто

знает, что было в душе у товарищей Стеньки Разина, когда они смотрели на

расходящуюся кругами Волгу, принявшую в себя тело персиянки, совсем не повинной

в их страданиях, толкнувших их на восстание? Грянули-то они потом удалую песню,

но все же «на помин ее души»,— значит, была в их разбойных, ожесточившихся

сердцах христианская вина за эту персиянку, из тех, кого они звали «нехристями»?

Сострадание, без которого немыслим человек, и есть начало интернационализма, чьи

корни гораздо глубже, чем его название. Ожиревший, скотоложествующий Рим

придумал себе для увеселения бой гладиаторов, где сталкивал себе на потеху

вооруженных мечами несчастных детей разных народов, как бы видя в этих игрищах

живую, истекающую кровью модель человечества. Но из взаимосо-страдання, которым

прониклись друг к другу разноплеменные гладиаторы, родилась первая

революционная интернациональная армия Спартака, объединенная классовым

прозрением — угнетатели общие, именно это и была зачаточная модель будущего.

От армии Спартака до интербригады в Испании — такова историческая линия

эволюционного возмужания интернационализма. От взаимного сострадания, от вза-

имной помощи к общей борьбе против общих врагов — таковы были

интернациональные принципы, благодаря

170

которым победила Октябрьская революция и благодаря которым наше разноязыкое

государство вышло победителем в Великую Отечественную.

Исходя из потенциальных возможностей нашей страны, она способна дать на своем

собственном примере уже зрелую модель будущего всечеловеческого братства, если мы

до конца искореним в наиболее медленно меняющемся механизме — человеческой

психологии — все, даже малые, остатки чуждой природе социализма национальной

ограниченности. А она иногда еще даст себя знать, проявляясь то в ложных

философских концепциях, лишенных проверки социальностью, то в псевдоисторизме

помпезных украшательских романов, то в стихах, бесперспективно ностальгирующих о

прошлом как о некоем едином целом, то в размашистом общественном

шапкозакидательстве, то в национальной ущем-ленности, что иногда перерастает в ту

же заносчивость, то в попросту отвратительных, еще до конца не выветрившихся

выражениях по адресу той или иной национальности, то попросту в пошлых,

зубоскальских анекдотах, откровенно попахивающих прошлым. На фоне тех

гигантских преодолений, которые произошли после Октябрьской революции, эти

непреодоленностн выглядят особенно недопустимыми, ибо социализм и национализм

есть вещи несовместные. Социалистическая революция восстала не только против

определенной классовой структуры, но и против определенной психологической

структуры, одним из опорных столбов которой является национальная ограниченность.

Слава богу, прошло то время, когда вульгарная социология пыталась при помощи

интернационализма атаковать святая святых — национальные традиции, бестактно

задевая порой самое глубокое народное чувство. Но опасен и другой крен — когда

бережное восстановление национальных традиций может хотя бы временно оттеснить

тему интернационализма. Так же как национальные традиции, интернационализм не

есть нечто временное, связанное с газетной «злободневностью», с конъюнктурными

поветриями. Интернационализм не поветрие, а ветер истории. У великих писателей

всегда была не дешевая ностальгия по прошлому, а пророческая ностальгия по

будущему. Так, преодолевая столькие национальные заблуждения своего времени,

тосковали Пушкин в

327

Шевченко о той эпохе, «когда народы, распри позабыв, в великую семью

соединятся...», о «семье великой, семье вольной, новой...». Такая семья у нас есть.

Создатели народных национальных эпосов даже и мечтать не могли о том, что их