Таня Соломаха

Ой, вызволы, боже, нас, всих бидных нэвольныкив,З тяжкои нэволи…На ясни зори,На тыхи воды,У край вэсэлый,У мыр хрэщеный.

…Давно умолкли струны… И много дней прошло… Кобзарь волновал своими мятежными песнями другие станицы, а перед Таней не угасал светлый образ Маруси Богуславки, храброй названой сестры своей, которая была сильнее смерти.

Тане и впрямь казалось, что она — родная сестра Богуславки. И шептала ночами: «Смогу ли я так отдать свою жизнь народу? Да, я пойду на смерть, если это потребуется во имя счастья людей… Слышишь, родная?»

У афиши собирались люди. По нескольку раз какой-нибудь грамотей перечитывал по складам:

В ВОСКРЕСЕНЬЕ В 3-й ШКОЛЕ

СПЕКТАКЛЬ ПЬЕСЫ ИВАНА КОТЛЯРЕВСКОГО

«НАТАЛКА ПОЛТАВКА»

МИЛОСТИ ПРОСИМ, ДОРОГИЕ СТАНИЧНИКИ

И ХУТОРЯНЕ.

Полевые работы заканчивались. Осенняя изморось пронимала до костей, но люди подолгу толпились у школы. Не верилось. Неужели вправду будут ставить «кумедию», как это в городах, говорят, заведено? И неужели на родном языке? Толкуют, да правду ли, что Дорофей Ничик сделал для артистов деревянную хату и колодец с журавлем? Будто и подсолнухи, как настоящие, а Шпильчиха рушники свои принесла.

Приближалось небывалое для станицы событие. Попутнинцам не терпелось: скорее бы наступало воскресенье!

Пока шли репетиции, парни и девушки простаивали под окнами школы. Мерзли, мокли, но все эти муки сторицей искупались, если на минутку выскакивали к друзьям Христя, наряженная Терпелихой, или Тритенко, исполнявший роль Миколы, в соломенной шляпе, вышитой сорочке, загримированный. Поднимался галдеж, все окружали «артиста», но он тут же исчезал, и тогда стоявшие позади допытывались у передних: «Как одет? Что сказал? А из чего сделаны усы?»

Таня жила, как в изнурительной лихорадке. Шли последние приготовления, молитвенный зал школы был отвоеван у станичной власти, декорации сделаны, реквизита хоть отбавляй. Еще и трех месяцев не прошло, а спектакль уже подготовили.

Началось все с пречистой — большого церковного праздника. Таня пошла в церковь. Нет, не потому, что верила в бога. После уроков армавирского учителя природоведения Горбунова она перестала верить в сверхъестественные силы. Ее влекло в церковь оттого, что хотелось постоять на клиросе и вспомнить, как в прошлые годы пела с Иванкой псалмы, какие-то божественные, непонятные обоим песни, мелодии…

Таня спешила. Она могла бы и сейчас отказаться петь в хоре, но у нее была затаенная мысль: приметить, кто хорошо поет, чтобы потом привлечь в любительскую труппу.

Плывет над станицей медное гудение. В церкви полно народу. На одной половине белеют платки, на другой синеют бешметы, черкески. Одурманивает людей ладан и густой запах восковых свечей. Рокочет где-то бас отца Павла: «Троне вышний…» А дьячок Леонидий — худощавый, долговязый — подхватывает тенорком: «…днесь двигнися…»

Но вот богослужение закончилось, и хористы, стосковавшиеся за лето по развлечениям, закхикали, задвигались. Прозвучал камертон, и басы рявкнули «Пречистую деву»:

Рож-дес-тво слав-но Присно-де-вия…

А тенора подкрались неожиданно и вырвались дружно:

Восхвалимь все дне-е-е-сь…

Кое-кто переглянулся: «Да-а, нет Опанасенко Иванка, оно и заметно…»

Как вдруг, точно церковь качнулась, — над всеми голосами взмыло девичье сопрано, тронуло холодком сердца:

…во гласех пения-а.

Зашевелились в церкви, начали приподниматься на цыпочки, перешептываться:

— То она… барышня.

— Кто это?

— Соломахина дочка — Таня.

— Где?

— Там… Коса до земли… Учительница.

— Ой, бравенькая ж, да как зоренька…

— Тс-с-с…

«От корене жезл…» — задыхались басы; плавно снижаясь, никли тенора. Таня пела, никого не различая, кроме, как ей казалось, рядом стоящего Иванки. Вспомнилось, как в юности стояли на этом месте, как пели друг другу, не понимая текста, счастливые тем, что их звонкие голоса, крепко обнявшись, несутся, оторвавшись от остальных, куда-то высоко-высоко к небесам…

«Иванко, милый мой… где ты теперь?.. Пусть хоть голос мой долетит к тебе…»

Засияло в церкви, словно стены стали хрустальными; легко, упруго взлетело сопрано под своды, затрепетало, рассыпалось дождем, посыпало серебристой солью в глаза молодицам, прозрачной росой припало к сердцам мужчин. Невольно все подались вперед, покоряясь какой-то волшебной силе, и будто оторвались от земли, зачарованные, глотая подступившие терпкие комки.

Ее голос рвался все выше и выше и, казалось, расшатывал церковь, даже жутко становилось и туманилось сознание.

— Ой, горе!.. — шепнула, не выдержав, какая-то молодица.

Отец Павел крякнул и, довольный, оглядел своих прихожан: «Ого-го, эта канареечка будет привлекать рабов божьих в церковь… и доходик… гм… увеличится».

Но когда он после служения вышел на паперть, то почувствовал что-то неладное. Таня стояла в тесном кругу людей.