Таня Соломаха

На рассвете, когда из засады выскочила белогвардейская сотня, дружно ударили партизанские пулеметы. Помахав саблями, кадеты скрылись за курганом, оставив несколько убитых. Но одного всадника ошалевшая лошадь несла прямо на пехоту Шейко. Молодой казак исступленно рвал повод, что-то кричал, однако низкорослая кобыла, охваченная страхом, не останавливалась.

Не растерялся Гаврила Кавун, молниеносно прыгнул из-за своего пулемета навстречу, ловко выбил тупым ребром сабли всадника из седла и повис на поводьях.

— Стой, стерва! Послужила кадету — и хватит… Но-но, не коси бельмами! Я тоже казак.

Пленник, стоя на коленях после падения, поднял руки вверх. «Пусть тобой, кадетская крыса, наши тылы занимаются», — махнул Кавун на пленного и, ловко прыгнув в седло, козырнул Петру Шейко:

— Теперь я — кавалерия. Возле пулемета оставляю собственную жену.

Победоносно глянул на Кавуниху, лежавшую возле осиротевшего пулемета: «Ну, жиночка, теперь меня не догонишь!»

Рысью проскакал Кавун перед пехотой, игриво припевая: «Кавалерия — красива, артиллерия — здорова, флот — пьяница, а пехота — дурни…»

Затем Гаврила помчался к Ивану Богдану, который за пригорком готовил сотню к атаке. Но не рассчитал Кавун. Когда он появился на кургане, кадеты открыли огонь. От свиста пуль кобыла снова, как ошалела, и, задрав голову, понесла Гаврилу в сторону кадетов.

Он знал по собственному опыту, что такую лошадь остановит только пуля. Поэтому, предусмотрительно выхватив белый платочек, замахал им над головой. Кобыла остановилась только перед лавой кадетской сотни, развернувшейся на околице станицы.

— Сдавайтесь! — крикнул Гаврила.

— Что? — подъехал есаул. — Ты сумасшедший?

— Никак нет, вашбродь, при здравом уме, — бодро ответил Кавун. — Я парламентарий: привез ультиматум нашего командования: або сдавайтесь, або катись колбасой.

— Ха-ха! — рассмеялся офицер, выхватывая маузер. — Ты кто?

— Большевик!

На фланге звонко ударили партизанские пулеметы. «Вот чертов Шейко, изловчился как!» — обрадовался Гаврила.

— Почему стрельба во время переговоров? — саркастически оскалился есаул.

— Напоминают про ультиматум…

Смеялся есаул наивной выдумке красного бойца.

— Вот, краснопузый, а! Кобылу нашу взнуздал и нас хочет заодно… Ха-ха!..

Все же корниловец решил схитрить, используя пленного Гаврилу. «Расставим засады в станице… Хе-хе», — шепнул есаул своей свите, а Кавуну сказал:

— Ладно. Передай своим, что оставляем Гусарную без боя. Успеем еще порубить досыта. Ждите нас завтра…

Когда сотня Ивана Богдана прискакала к околице станицы, то захватила одного лишь Гаврилу Кавуна.

— Не хотят беляки драться с нами, — сказал он. — Что-то гнусное замышляют.

Но хитрость корниловского есаула попутнинцы раскусили.

Когда партизаны начали заходить с флангов и тыла, корниловцы, боясь окружения, трусливо бросили свои засады и садами, огородами пустились наутек. Им вслед ударили попутнинские пулеметы, понеслись всадники с красными лентами на шапках. Над атаманской управой через час реял красный флаг, недаром Таня везла его из Попутной.

А Гаврила стал героем дня. Только о нем и говорили. Смеялись, без конца расспрашивали его, хвалили за смекалку, за то, что так смело посмотрел в глаза костлявой. И казак краснел, как рак: он никогда еще не видел к себе так много внимания от людей, никогда его так дружно не расхваливали… Когда на площади начался митинг станичников, организованный Таней Соломахой, Гаврила не в состоянии был слушать — так все в нем пело, светилось. Поехал по улицам на кобыле, которая была главной виновницей славы.

В каком-то переулке у колодца натолкнулся на статную молодичку. Она брала воду — гибкая, босиком, в белой вышитой сорочке.

— Чернобровая, напои коня…

Молодичка лукаво зыркнула на Гаврилу, усмехнулась, спрятав глаза в густых ресницах.

— Если ваша ласка, пан казак!

— Я — товарищ, лебедушка, а не пан.

— Та уж извините, не знаю, как вас величать.

— Ну, да разве ж, рыбонька, я похожий на пана?

— Да где уж там! — воспользовалась лукавая молодица, чтобы еще раз глянуть на казака, и до самого сердца его достал тот ласковый взгляд.

— А на квартиру пустишь, голубонька?

— Та… Кто его знает… понаезжаете…

— Я один, зорька моя.

— Тогда можно… Милости просим… — Она поклонилась и вспыхнула вся, наводя на греховные мысли.

Защекотало в груди Гаврилы, он повеселел и уже было дернул коня во двор, как сзади неожиданно его остановил голос, от звука которого он пригнул голову:

— Товарищ Кавун, до командира…

На трофейном жеребце неуклюже сидела Ганна, ее юбки едва хватало, чтобы прикрыть мощные колени.

…Вечером, лежа в прохладной горнице рядом с Ганной, Гаврила долго не мог уснуть. Смотрел в потолок, попыхивал самокруткой. Он все еще чувствовал себя героем, поэтому отважился:

— А дурна ты, Ганна, извини на слове…

Как бы негодуя, Гаврила отодвинулся на всякий случай подальше и более смело добавил: