Таня Соломаха

— Гаврюша!.. — закричала Ганна в растерянности и кинулась к мужу.

Ее изрешетили пули. Она как-то неловко присела у головы мужа, затем медленно склонилась на его грудь. И умереть хотела вместе, не отпускать его от себя.

А с флангов заходили всадники. Пулемет молчал.

— Живой не сдамся! — крикнула Таня, выхватывая револьвер.

Ей показалось, что пришел конец.

— Не дури, — спокойно сказал Шпилько. — Пока у нас карабины, не возьмут! Бей!..

Шпилько и Немич спокойно прицелились с колен и сняли двух всадников. Из-за кустов калины без промаха бил Прокоп Шейко.

Таня, повернувшись спиной к товарищам, прицелилась в одного из всадников, которые заходили слева. Передний был довольно близко, слышалось даже его хриплое дыхание. Он размахивал саблей, нагнетая удар. После выстрела сразу же слетел с коня. Еще один поник после выстрела Тани, остальные повернули назад.

— В рощу! — скомандовал Шпилько.

Пользуясь заминкой среди кадетов, ревкомовцы отступили в дубовую рощу; дали залп, второй и через кусты калины, через тальники вышли к Урупу.

Пробежали быстро хутор Воскресенский — он уже простреливался кадетами — и густыми буераками поднялись на высокую гору.

* * *

…В степи, под звездным шатром, ночевал Василь Браковый с молодой женой Христей.

Еще со вчерашнего обеда выехали они под самые хутора, чтобы прополоть бахчу и кукурузу. «Такие там бурьяны, — охала мать, — что волки заведутся!.. А бурьяны теперь растут быстро — на войну, на погибель…»

Прополов немалый участок, Василь вечером послал на своей лошади младшего брата домой. «Утром, — наказывал, — привезешь хлеба — пусть мать испечет. И винтовку мою возьми, а то вот забыл…»

Прошлогодняя овсяная солома опьяняюще пахла. Степной воздух, насыщенный ароматом трав, дурманил голову.

Молодожены, растроганные тихой, торжественной красотой ночи, не спали, смотрели из-под кожуха на звезды, прислушивались к подпадьомканью перепелов.

Степь звенела цикадами, по оврагам стлались туманы, подкрадывались к бахче и обессиленно исчезали в высоких травах.

Легкий ветерок раскачивал посеребренные росой всходы.

Возле мажары стояли волы, выдыхая тепло; они спокойно жевали жвачку, чуть покачивали рогами.

— Ты ничего не слышал? — спросила Христя на рассвете. — Как будто выстрелы…

— Нет, не слышал…

— Ты такой грустный эти дни, Васильку. Что тебя мучает, мой родной?

Голова Василя лежала на ее руке. Рука пахла травами, подойником и солнцем. Другой рукой ерошила его жесткий чуб.

— Грустный? Смотри ты, а я то же самое думаю о тебе, Христя. Мне все кажется, что ты тоскуешь за Иванкой. Ты ж его любила.

— Василек, какой ты…

Но это была правда. Она любила того высокого синеглазого красавца, бедного батрака, который, проходя левадами вечером, мог заворожить станицу своим пением.

— Ведь то была, Василек, такая долгая, такая безнадежная и горькая любовь. Да и вряд ли он знал об этом… Мы вместе батрачили. Сердечно и ласково относился ко мне, помогал всегда — поднять ли что или свиньям замешать. И защитит, бывало. А когда нас пошлют с отарой, там, в горах, возле костра, когда дед Оверко заснет, так, бывало, Иванко только и говорит о Тане… Боже, как он ее любил еще тогда, еще с детства! И про ее голосок, и про ее глаза, брови, и о смелости, и о стихах Шевченки, которые читала ему… Не знал, что у меня мутнело в глазах от этих бесед… Он все боялся, что когда Таня станет учительницей, так и не посмотрит на бедняка… Да и я так думала, надеялась… Не знали мы Тани, не знали ее золотой души… А как услышала я ее грустные песни на бандуре да как узнала, что она уже и весточки от него получает, а потом он и сам тайком заходил к Соломахам… Вот тогда, Василек, чуть не умерла я… Но, видишь, родной, перегорело, отшумело, зажили раны… Только изредка, словно гром вдали прокатится: где ты, Иванко?..

Умолкла… С соседнего кургана поднялся орел, прошумел над ними. Молча долго оба наблюдали, как гордый крылач поднимался все выше и выше в голубую бесконечность, затем неожиданно сверкнул, озолотился — там, в высоте, он встретил солнце.

— А теперь меня преследует иное. За тебя, Василек, боюсь… Революция, бои… А у меня… у нас с тобой…

Она вдруг поникла, а у него сильно забилось сердце от волнующей догадки, потеплело на душе…

И когда над зеленой степью показалось солнце, она прошептала, что скоро у них будет сын или дочь.

Ласково улыбнувшись, захлебываясь от горячих чувств, охвативших его, Василь нежно посмотрел на Христю. Залитая солнечными лучами, она застенчиво улыбалась, светилась счастьем…

А от Попутной в утреннем тумане скакал всадник — братик Василя. Он был без винтовки, запыхался, ничего не мог вымолвить, а с коня летела пена.

— Зачем коня гонишь, дурень! Где винтовка?

— Федька забрал…

— Какой Федька?

— Боровик Федька — кадет… Они там такое подняли!.. Вышибли наших… Шпилько и Соломаха отбиваются… А юпошныки по дворам шныряют…

Василь надел кубанку, нашел кинжал, сунул под бешмет, приказал брату:

— Береги Христю. Не показывайтесь в станице, пока не выбьем кадетов. Я должен идти, пробиваться к своим. Коня не беру…