Таня Соломаха

Но еще раньше из-за яблонь показались два мальчугана на лошадях. Зазвенели стремена, и мальчуганы, соскочив с лошадей, передали поводья партизанам.

Кадеты запоздали: они открыли стрельбу, когда всадники уже поднимались на гору.

На подаренных хуторянами конях Таня и Шейко умчались в станицу Гусарную за помощью.

Станица была загромождена мажарами, орудиями. Звенела сбруя, ярко горели башлыки и ленты на белых папахах. Сновали всадники, скрипели подводы, варилась каша в котлах.

На площади беспечно веселились. Вчера бригада Кочубея, прорываясь на Армавир, соединилась тут с гусарнинскими партизанами. Встретились как брат с братом. Пели, танцевали, и глухо гудел бубен:

Ой, ру-ду-ду, ру-ду-ду, ру-ду-ду,Родылася на биду, на биду!

— Где товарищ Кочубей? — спросила Таня у стройного казака, который живописно подбоченившись, в улыбке скалил кипенно-белые зубы.

— Батько? — нехотя повернулся юноша, блеснув серебряными газырями. — А вот выкомаривает…

В центре круга выбивал трепака мягкими кавказскими сапогами коренастый, загорелый парень. На нем все ходуном ходило и блестело: кривая дамасская сабля, позолоченный кинжал, отполированная кобура маузера. Светло-русый чуб выбился из-под белой с красной лентой кубанки. Танцуя, он припевал:

Я за Гапку рубля дам, рубля дам,За Марусю — пьятака, пьятака,Бо Маруся нэ така, нэ така!

Таня не могла поверить: неужели это тот храбрый Кочубей, о котором уже ходили легенды на Кубани. Прокоп Шейко тоже качал головой и усмехался: «Вот это батько!..»

Тем временем подошли гусарнинские ревкомовцы, узнали Таню Соломаху — свою «наставницу», стали расспрашивать. Тут и Кочубей подошел, вытирая пот со лба.

— Я — Ваня Кочубей. Что это за делегация? Записываться? О-о! Козырь-девка! — Он обошел вокруг Тани, дернул за саблю, карабин, залюбовался косами, заметил пыль на ее лице, возбужденность.

— Прямо с боя?

— С боя.

— Рубать умеешь?

— Научили.

— Володька, эту дивчину немедленно на полное довольствие.

Ему объяснили цель приезда делегации, и Кочубей нахмурился.

— Козликин? Слыхал. Это понурая свинья, руки белые, а душа черная.

Позвал одного из своих командиров.

— Федя, где те дьяволы с пушкой, что возле Кузьминки присоединились? Пусть отправляются и возьмут Попутную! Скажи: Ваня Кочубей приказал.

В бригаде была железная дисциплина. Через минуту по улице к штабу на рысях подлетел лихой отряд. Впереди на караковом жеребце сидел командир, весь черный от ветров, опаленный солнцем, и только большие глаза его синели по-детски.

Качнулся мир перед Таней.

— Иванко!..

…Орудие было установлено на горе против станицы, и утром начался обстрел.

В Попутной на площади кадеты как раз проводили митинжочек. Выступал отец Павел, благословляя кадетов на уничтожение большевиков: дарил белому казачеству пятьсот рублей. А в это время первый снаряд попал прямо в поповский дом, который стоял недалеко от площади.

Поднялась паника, бросились врассыпную казаки. Козликин со штабом поскакал на хутор. Часовые оставили посты у школы, где были заперты пленные партизаны. Снаряды били точно по скоплениям кадетов, а по улицам со стороны левад уже топотали кони, неслось громкое «ура».

Впереди летели на вороных Иванко и Таня.

Через площадь, путаясь в рясе и отстреливаясь, бежал отец Павел. На миг перед Таней мелькнуло перепуганное раскрасневшееся лицо, пухлая рука с маленьким черным браунингом. Таня, закусив до крови нижнюю губу, взмахнула саблей, с отвращением чувствуя, как легко вошла сталь в жирное, податливое тело. Удар был резкий, с потягом, как учил Немич, и отец Павел грохнулся в пыль.

XX

Мама, встаньте! Встречайте своего сына. Он пришел к вам в гости. Вот он, уже возмужалый воин — суровый, почерневший, закаленный. Носило его по свету, терло в житейских жерновах. Ой, горька сиротская доля!..

Мама, мама, зачем вы здесь, на этом хуторе, где люди не встают и пивни[18] не поют! И уже пройдя несколько шагов по тихому кладбищу, не выдержал Иванко, упал на колени и, прижимая к груди полевые цветы, пополз.

Хлынули слезы: с краю, у рва, узнал материнскую могилу. Прильнул, прижался щекой, охватил руками холмик, целовал землю, пахнущую травами и цветами…

— Мама, это я — ваш Иванко… Вы слышите?

Мать (она поднялась из-за куста калины и стала перед сыном, такая простая, обыденная, босая. Руки сложила, чуть-чуть склонила голову набок. Глаза ее светились лаской): Слышу, Иванко, всегда слышу.

Сын: Я весь, мама, соткан из боли, гнева и страданий.

Мать: Знаю, сыну… Ох, как хочется, Иванко, подняться из сырой земли, прилететь, приголубить тебя и помочь!

Сын: Ходил я, мамочка, по чужим хатам, ночевал с холодными ветрами, умывался росой, уставали руки от тяжелой работы. Злые люди били меня, а хорошие учили мудрости.

Мать: Как хотелось мне прилететь к тебе, Иваночку, и рубашечку белую выстирать, и головушку твою вымыть!