Таня Соломаха

Кого-то убило, кто-то стонал, двое или трое кинулись наутек. Кони с диким храпом оторвались и понеслись в темноту. Только одна лошадь металась, крепко привязанная. К ней и подбежала Таня, отрубила саблей повод, на ходу, не держась руками, как учил Гречко, вскочила в седло и помчалась к реке.

Когда мокрый конь бодро выносил Таню на противоположный берег, сверху отозвалась ночная тьма:

— Кого черти несут?

Знакомый голос взволновал Таню до слез: «Свои!»

— Не видишь — комиссар, Татьяна Григорьевна, — раздался веселый голос другого.

— Таня!.. Родная!.. Жива!.. — выстраданно, с радостью крикнул третий.

Это уже был голос самого любимого человека на свете. Прямо из седла ее, обессиленную, легко подхватили сильные теплые руки Ивана.

XXIV

Надувались бурки, как паруса, стонала земля от конских копыт, а пики покачивались, точно корабельные мачты, и по суровым лицам партизан текли слезы: «Земля моя, я вернусь».

Серая степь, серое небо, колючий ветер…

— Иванко, ты видишь — там чудесный город. Хрустальные дворцы… парки и цветы… Уже нет войны, милый? Это мы отвоевали такую красоту, сияние, солнце? Это наши мечты! Мечты дедов наших!

— Ты заболела, Таня, родная моя! — Он поддерживал ее, чтобы не упала с седла.

Лошади их шли стремя в стремя. А рядом — весь отряд, и каждый слышит их слова.

Положили ее в селе Кузьминском, у какой-то учительницы. Таня заболела испанкой, свирепствовавшей в тех краях.

Лежала она в небольшой комнатке: за окнами шумели тополя, а за селом клокотал бой.

Возле Тани сидела Христя Браковая. Отяжелевшая, притихшая, она прислушивалась, как под грудью бьется что-то упругое, теплое, нежное и, улыбаясь про себя, ухаживала за подругой, кормила и поила, ласкала, целовала. Тане даже легче становилось: и температура снижалась, и в голове светлело.

Но вот Христю перевели к раненым. И на Таню из темного угла уставились глаза — зеленоватые, холодные, хищные. Это хозяйка, молодая учительница. Она прислушивалась к грохоту боя, злорадно усмехаясь, пожирала девушку-комиссара жабьим взглядом. «Воды!..» — вырвалось у Тани, изнемогавшей от жара, но хозяйка не пошевелилась. Больше Таня ничего не просила, даже в горячечном состоянии почувствовала: это недруг.

Забежал Олекса Гуржий, запыленный, забрызганный вражьей кровью. Напоил девушку из баклаги, неумело поправил подушки.

— Я тебя сейчас с ранеными отправлю! А? Слышишь, Таня?..

Нет, она не захотела. Должен приехать за ней братик Грицко — Иванко с ним условился, успел позвонить в Ольжинскую. Тогда уж она со всеми… чтобы не затеряться…

Начал уговаривать и оставил: это же была Таня. Даже больная, разве могла она изменить решение.

Будто сердце предвещало беду. Нехотя повернулся к дверям Гуржий. Надо идти, ведь на улице ждут приказа ездовые, стонут раненые на подводах, гарцует преданный эскадрон Олексы — бойцы конвоя, которые не допустят истребления израненных друзей.

Пошел Олекса, а потолок будто прижимал его к полу и ноги не несли; стал на пороге, обернулся, но Таня уже сомкнула глаза: «Нет, друг мой, подожду…»

Не раз в отчаянии будет проклинать ту минуту храбрый командир. Всю жизнь его будет мучить та роковая нерешительность. Почему он не схватил ее помимо воли, не понес на подводу? Зачем послушался больную?!

А от Ольжинской галопом мчался на линейке Грицко, подгоняя жеребцов.

Но под вечер налетели свежие силы белых, грохнула у ветряков неприятельская батарея, провизжали снаряды, замелькали белые погоны на улицах, высоко взметнулись над Кузьминским дым и пыль, а линейку Грицко, который уже подъезжал, смяли подводы, бешено вылетавшие из села.

Вздыбились кони Грицко и понеслись куда глаза глядят.

Только Иван Опанасенко не хотел отступать. Наполнилось невыразимой отвагою все его существо, неземной силой налились руки. Трупами устилал дорогу, пробиваясь к Тане.

— Не отдам! Не отдам на погибель нашу Таню, русалочку нашу!

Свирепели шкуровцы, бесновались офицеры, бежали от Ивана, как от напасти.

Уже близко и та хата, возле школы.

— Да берите же его живьем! — в истерическом припадке завопил шкуровский есаул, указывая на Ивана, вокруг которого звенело смертельное стальное кольцо. И головы слетали, как тыквы.

— Хватайте! — задыхался есаул.

И схватили, навалившись всем эскадроном.

…Связанных, избитых, искалеченных Иванко и Таню привезли на мажаре в Попутную 17 октября 1918 года.

Сидели они плечом к плечу, согревали друг друга и светло улыбались станичникам, стоявшим живым коридором по обочинам дороги. Конвоировал их из самого Кузьминского целый эскадрон шкуровцев. По приказу есаула обоих умышленно привезли на расправу местной кадетской власти: тут их знают, тут уж потешатся господа офицеры…

Иванко сразу же бросили в попутнинскую тюрьму — низенькое мрачное каменное строение с зарешеченным окном. Таню подвели к офицерам. Это были хорунжий Калина и Козликин, который уже носил полковничьи погоны.