Татьяна Ларина как объект психиатрии

Любящий человек - в ком совершается эта нравственная работа - любит всегда, и прежде всего любит жизнь и радость, потому что любовь - это и есть жизнь и радость. Он любит своих близких - и разделяет с ними их труд и заботы. Он обязательно находит среди соседей милых людей и даже друзей - хотя бы одного друга, но обязательно находит.

Если же ничего этого в человеке нет, то такой человек нравственно болен.

Какова же Татьяна? Никогда от нее не было никакой помощи ни матери, ни сестре - а значит, она никогда не жалела их и никогда не считала их достойными того, чтобы "ее изнеженные пальцы" потрудились бы вместе с ними пусть над скучными, неприятными, но важными и нужными хозяйскими хлопотами.

Я утверждаю это, потому что в поэме есть упоминание о том, что у Ольги была хотя бы одна домашняя обязанность, и об этом Пушкин упоминает дважды, а вот про Татьяну ничего подобного нет и в помине.

Но, может быть, она любила няню? Тоже нет, ей до няни дела нет, и мы это чуть позже увидим.

Так, может быть, такое отношение к близким - это ответная реакция на что-нибудь плохое с их стороны? Тоже нет. В тексте, хотя и скупом, поскольку это поэма, но все же мелькнуло про "звуки ласковых речей" и "взор заботливой прислуги" - то есть от домашних она-то она сама как раз получает и ласку и заботу.

А как обстоит дело с другими людьми? Да так же. Татьяна, дожив до семнадцати лет, то ли по недалекости ума, то ли из высокомерия спокойно пишет: "Вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает..."

Да что же в тебе, милая, понимать?

Поэтому ни о какой жажде любви не может быть и речи. Сексуальное томление - возможно. Страстное желание выйти замуж - миллион раз да. Но и только. А все остальное - страшная душевная пустота, в которой, как и во всякой пустоте, все время рождаются фантомы замещенной реальности. 

8. ПРОБЛЕМЫ ЕГИПЕТСКИХ СТАТУЙ

Вообразив, что влюблена, Татьяна проводит время в прекрасных мечтах (да, опять, а вы чего ожидали?) об Онегине. Все, что ее отвлекает от этого, ее раздражает - ласковые речи родных и забота прислуги становятся "докучны ей". И даже любимая деревенская забава - наезды гостей со сплетнями - ее больше не увлекает ("гостей не слушает она и проклинает их досуги").

Татьяна настолько предалась своим мечтаньям, что со стороны это стало выглядеть, как будто она "в уныние погружена". Отныне, когда у нее появился объект для воплощения мечтаний - ах, сам воплощенное мечтанье! - романы приобретают для нее особую сладость:

Теперь с каким она вниманьем

Читает сладостный роман,

С каким живым очарованьем

Пьет обольстительный обман!

Образы героев сыплются как из ведра - тут и спаситель Грандисон, и самоубийца Вертер, и благородный Сен-Пре (которому, кстати, еще до брака с господином Вольмаром отдалась прелестница Юлия из романа Руссо), и еще более благородный Малек-Адель, и совсем уж невыносимо благородный юный Густав де Линар, без памяти влюбленный в красавицу Валери!..

Счастливой силою мечтанья

Одушевленные созданья,

Любовник Юлии, Вольмар,

Малек-Адель и де Линар,

И Вертер, мученик мятежный,

И бесподобный Грандисон...

Понятно, что себе она отводит роль героинь, в которых влюблены все эти герои, двое из которых в результате неразделенной любви покончат с собой, а третий тоже скончается, хотя и не так интересно - всего лишь из-за предательства.

Воображаясь героиней

Своих возлюбленных творцов,

Кларисой, Юлией, Дельфиной...

И тут меня снова удивил Белинский:

"Зачем было ей воображать себя Кларисой, Юлией, Дельфиной? Затем, что она и саму себя так же мало понимала и знала, как и Онегина. Повторяем: создание страстное, глубоко чувствующее и в то же время не развитое, наглухо запертое в темной пустоте своего интеллектуального существования, Татьяна, как личность, является нам подобною <...> египетской статуе, неподвижной, тяжелой и связанной. Без книги она была бы совершенно немым существом, и ее пылающий и сохнущий язык не обрел бы ни одного живого, страстного слова, которым бы могла она облегчить себя от давящей полноты чувствами".