Замечу, что не развязанные некогда узлы «Ревизора» (в отношении оценки значения, смысла и художественных последствий спектакля критикой и академическими театроведами) дают о себе знать сегодня в критических спорах вокруг премьер К. Серебренникова, К. Богомолова либо Ю. Бутусова. Рифмуются эпохи и десятилетия, сегодняшние спектакли, картины, пьесы, рассказывающие о разрушении человека, разброде и шатаниях в умах и душах, фиксируют гниение общественной жизни. Вновь старые ценности отринуты. Вновь многим становится неясно, что есть добро и в чем таится зло. И дело менее всего в том, что по прочтении высказываний о мейерхольдовском «Ревизоре» Маркова, Новикова, Филиппова, Бродского, сделанных по их свежим впечатлениям, понимаешь, что те же упреки, высказанные режиссеру, могут быть отнесены и к самым обсуждаемым спектаклям последних лет (о том же и примерно теми же словами говорили критики, не приемлющие подобных театральных сочинений: разорвал и обессмыслил пьесу, превратив ее в «нянькино одеяло», нет связей внутри произведения, все переиначил – персонажей, события, интонации; «художественность погибает – главное выкинуть коленце», «нет внутреннего человека – есть внутренности» и пр.). Важнее понять, отчего для высказывания о современности режиссура определенного типа именно и должна взять текст классический, совершив в нем решительную и принципиальную переакцентировку. Сахновский, в котором навыки постановщика-интерпретатора соединялись с тонкой аналитичностью рефлексирующего критика, полагал, что глубинная причина обращения режиссуры к классическим текстам – отчаянная тоска по новой, несуществующей и необходимой мысли («Зовут пьесу»[317]
, – скажет он позже на обсуждении «Горе уму», еще не написанную пьесу о современности). Возможно, классическая вещь призвана сообщить объем плоскому театральному высказыванию, замкнутому в глухой среде.Мысль основателя философской герменевтики Х.-Г. Гадамера: «Если мы вообще понимаем, мы понимаем иначе»[318]
, не прочтена и не понята. Она означает, в частности, то, что уже в момент, когда режиссер приступает к размышлениям над пьесой, в его творческом сознании она начинает пересоздаваться: буквы на бумажном листе должны исчезнуть, перелившись в слова, слова – стать репликами, сущность повествовательной фабулы, поступки героев – обрести воплощение плотское, вещественное, расположась в сценическом пространстве и актуальном времени. И спектакль, рожденный в XX веке, не может быть механически «верной» передачей художественного мира Шекспира либо Островского. Как только режиссер берет в руки чужой текст, с той самой минуты это уже не Гоголь, не Островский, не Булгаков – а одна индивидуальность, увиденная глазами другой, процесс взаимодействия мировоззрений. Напомню, что Мейерхольд, яснее прочих осознававший проблему, сообщал на афише: «Автор спектакля», принимая на себя ответственность за зрелище и предупреждая о том публику.Но тут-то проявляются интеллектуальные возможности (либо умственная немощь) режиссуры: что она способна разглядеть в современности, какие ценности полагает верным отстаивать, в чем видит цель собственного художественного высказывания. Соотносимо ли художественное качество, масштаб проблематики избранного к постановке текста с уровнем мышления и кругозором, человеческим масштабом режиссера. Что он хочет и способен сообщить миру, обращаясь к данному сочинению в данное время. Нужно ли это зрителю. И какому именно, какая группа аудитории является для режиссера референтной. Так как, если театр становится неинтересен публике, она покидает залы. Режиссеру решать, с кем он намерен остаться.
Просвещенной частью зрителей, присутствующей в зале, смысл постановки непременно будет сравниваться с произведением, от которого режиссер отталкивался, из которого исходил; будет оценена глубина и свежесть (либо поверхностность и тривиальность) сценической интерпретации, трансформации персонажей и т. д. Критик оценит и оригинальность либо – трафарет мышления режиссера, адекватность постановщика интеллектуальному и моральному состоянию общества, его проявленным либо скрытым запросам.