Театральная секция ГАХН. История идей и людей. 1921–1930

13 декабря на организационном Пленуме Теасекции решается множество задач. Утверждаются планы работ подсекций, превратившихся в ячейки. Обсуждается введение в Словарь иллюстраций и их количество, установление списка терминов, сбор материалов для библиографии к Словарю. Принимается решение обсудить «Ревизора» через неделю, 20 декабря, «в закрытом заседании, с предоставлением тезисов и подробным ведением протокола на предмет возможности издания данных материалов»[297].

И 20 декабря 1926 года на пленарном заседании Теасекции (в отсутствие режиссера) проходит обсуждение мейерхольдовской премьеры. С докладом выступает Сахновский, затем разворачиваются прения.

«Основной задачей, шедшей от режиссера, было интенсифицировать театральный штамп поведения актеров. Эта задача была очень сложным требованием. Актеры должны были знать, что они играют штамп, они должны были знать, что они играют положения, они должны быть в указанных состояниях, наиболее выигрышных, театрально проверенных состояниях, и, находясь в них, – в этих позах и мизансценических соотношениях друг к другу – трижды, четырежды подчеркнуть манерой своего поведения, что играют установленный театральный штамп»[298].

Сахновский цепко, в одной фразе передает суть театрального языка: мысль, передаваемая действием. И поразительно, что никто из обсуждавших спектакль не вспомнил об «Учителе Бубусе»[299]

 – с его предыгрой, так разочаровавшей когда-то и зал, и большую часть рецензентов.

Вот как докладчик описывал сущность происходившего на сцене: «Каждый эпизод строился таким образом, что на зрителя из темноты выдвигался некий катафалк, только без балдахина. Это медленное выползание катафалка с группой замерших актеров, выползание из медленно расходившихся створов, в одном темпо-звуке со зловеще тоскующей трубой, в одном цвето-темпе с цветом вливавших лучи прожекторов, как отблеск угасающих светил, – это медленное выползание катафалка бессознательно заставляло пробудиться ассоциацию чьего-то погребения. <…> Что же должен был поселить в душе зрителя этот пышный прах, убор жизни и невозможная для куклы жажда стать жизнью? Конечно, чувство бреда, анархии жизни, безумной тоски от того, что такова действительность. <…> Зритель чувствует и видит, что происшествие, разыгранное на сцене, – невероятное происшествие, однако знакомое и все же невероятное. <…> Мейерхольд делает то, что обыватель ощущает себя свидетелем как бы сценически воплощенного бреда. Но это удается автору постановки лишь потому, что он, углубив второстепенное до значимости главного и умолчав об общеизвестном, превратил для всех малоискушенных в театре фабульно знакомую пьесу в неизвестную.

Он учел нового зрителя, он нашел прием, как незаметно для самого внутренне анархического зрителя, мало культурно организованного, подать анархическую композицию, чтобы им глубоко пережитый Гоголь оказался препаратом в стиле той театральности, которую охотно смотрит современный зритель, не замечая, что глотает отраву, изготовленную режиссером

»[300] (курсив мой. – В. Г.).

При чтении документов создается стойкое ощущение, что, хотя после просмотра спектакля прошло почти две недели, выступающие все еще не справились с эмоциональным шоком, ошеломлены увиденным. Художественное создание Мейерхольда буквально выталкивает театроведов с аналитических рассуждений об актерской игре и режиссерских приемах – в мысли о пугающей современности, вскрытой через Гоголя.

Прямее всех высказывается Марков: «Как мог Мейерхольд увидеть в 26 году такого Гоголя? Когда говорят, что надо увидеть социальный смысл „Ревизора“, – очевидно это живет в современности. И это страшно для наших дней, что Мейерхольд мог так его прочесть.

Когда читаешь судебную хронику, новую беллетристику о комсомольском быте, то тогда скажешь, что только так можно прочесть <пьесу>. Так просачивается жизнь в <спектакль>, и тут видна необычайная смычка между „Ревизором“ и жизнью. Если влезть в каморку общежития и видеть жизнь в ее сухости от лирики, то скажешь, что Мейерхольд эту жизнь своими приемами изобразил. Мейерхольд умеет пользоваться балаганными приемами, но через них он глубоко протаскивает свою тему. Мейерхольд внутренне ни в какую революцию не верит, так как поезда в лучезарное будущее и не увидать. Таков разрез, в котором Мейерхольд поднес тему „Ревизора“.

Мейерхольд очень субъективный режиссер. „Лес“ – период лирической влюбленности в <Революцию?>, где так широко, разухабисто развертывается тема. В „Ревизоре“ все действие втиснуто в узк[ие] рамки, которые неудобны никак актерам. Спектакль глубоко современный и контрреволюционный. Там изображена <не> николаевская Русь, – а сейчас»[301].

В печатном варианте рецензии Маркова на спектакль, конечно, ничего подобного не осталось (ср., например, что писал Марков о «Ревизоре» в «Книге воспоминаний»)[302].