Театральные очерки. Том 2 Театральные премьеры и дискуссии

Различные исполнители Гамлета и шекспироведы часто задавались вопросом, кем был датский принц по своему образованию, по своей профессии, как бы сказали сейчас, в какой сфере вращались его духовные интересы до начала трагедии. Одни, как П. Орленев, хотели видеть в нем богослова, очевидно, одного из тех последователей Лютера, которых было так много именно в Виттенберге XVI века. Другие считали его поэтом или начинающим публицистом в духе Эразма Роттердамского. Наконец, большинство склонялось к тому, чтобы видеть в нем профессионального философа, для которого размышления о жизни и о своем месте в ней являются привычным делом.

Если определить профессию самойловского Гамлета, то он больше всего похож на студента-медика, на странствующего врача-гуманиста эпохи Возрождения, который под своим плащом вместе со шпагой носит ящик с набором лекарств и хирургических инструментов. Гамлет Самойлова начинает свою героическую борьбу со злом мира не для того, чтобы карать и мстить, как это делал мочаловский Гамлет, но для того, чтобы врачевать человечество от его болезней, в одних случаях действуя целебными мазями и травами, в других — применяя хирургическое вмешательство.

Самойловский Гамлет стоит над миром, словно над постелью больного, вглядываясь в него, чтобы поставить точный диагноз. Он внимательно изучает признаки неведомой ему заразы, ужасаясь ее размерам и в то же время не теряя надежды на то, что ему удастся остановить ее распространение. Эпиграфом к такому Гамлету можно было бы поставить слова шекспировского героя, в которых он сам сравнивает, себя с врачом. Характерно, что это сравнение приходит к нему в тот момент, когда с обнаженной шпагой он стоит за спиной короля, намереваясь нанести ему смертельный удар. В представлении Гамлета его шпага превращается в хирургический ланцет, которым он должен вскрыть гнойный нарыв на теле человечества.

Гамлет — врачеватель духовных недугов и язв мира, — это то новое, что вносит от себя Самойлов в сценическую историю русского Гамлета.

Нужно думать, что отсюда, от этой своеобразной «профессии» самойловского героя, идет та ровность и сдержанность, которые характерны для его поведения. В этой ровности нет ничего от душевного бесстрастия. Гамлет Самойлова живет внутренне напряженной жизнью. Об этом говорит пытливый взгляд, которым он всматривается в лица окружающих людей, стремясь проникнуть в их внутренний мир, прочесть, как в книге, их сокровенные мысли и побуждения. Об этом свидетельствуют интонации его негромкого голоса, в котором звучат затаенно-страстные ноты, говорит ли он с Горацио о великом назначении человека или ведет язвительный диалог с Полонием, дает ли советы заезжим актерам, бросает ли с учтивым видом цинично-горькие реплики по адресу бедной Офелии, обличает ли в грехе кровосмесительства свою мать или беседует с самим собой, проверяя результаты своих наблюдений, советуясь со своей совестью. Скрытое душевное волнение сказывается у самойловского Гамлета во всей его манере держаться, вплоть до походки, ровной и в то же время слегка уторопленной, как это бывает у человека, которого сжигает внутренний огонь и который ни на мгновение не может забыть о поставленной цели.

Сосредоточенный, как хирург во время сложной операции, с одной упорной мыслью он проходит через кровавые события трагедии, не теряя самообладания, каждый раз усилием воли подавляя в себе вспышки гнева и ярости.

«О, сердце, не утрать природы; пусть Душа Нерона в эту грудь не внидет», — с такой страстной мольбой обращается герой шекспировской трагедии к самому себе перед встречей со своей грешной матерью. Он заклинает себя быть беспощадным с ней — в речах и милосердным — в действиях.

Эти слова определяют одну из важных черт самойловского Гамлета, Гамлета справедливого, как хотелось бы его назвать. Как ни сжимается иногда его сердце от зрелища человеческой низости, он не дает чувству мести и негодования вылиться наружу, ослепить сознание, заглушить голос разума и справедливости. Он сохраняет сдержанность во внешнем проявлении своих чувств и тогда, когда остается наедине с собой. Только в самые трудные для него минуты у Самойлова вырывается этот быстрый, непроизвольный жест, когда он поднимает руки к небу, словно сзывая к себе на помощь все светлые силы мира.

Даже в сцене «Мышеловки» — в ее финальной части — Самойлов не дает того безудержного ликования, которому предавались в этой сцене почти все русские Гамлеты, вплоть до качаловского, казалось бы, самого сдержанного, самого философического из них. Львиные прыжки Мочалова, его дьявольский хохот, леденящий душу, как пишет Белинский, или своеобразный «танец» Качалова — все эти резкие проявления темперамента отсутствуют в игре Самойлова.

Его Гамлет тоже торжествует, когда видит короля, убегающего в смятении из зала, как преступник, который спасается от погони. Он радуется, когда смотрит на толпу придворных, в ужасе разбегающихся за кулисы с такой быстротой, как будто упавшая молния в одно мгновение разбросала их в разные стороны.