Театральные записки

Происходит какая-то страшно нелогичная вещь – человек уходит из жизни, не доделав, не дописав, не доиграв. Обрыв на полуслове. И самое страшное, непоправимое для актёров – они уходят бесследно. Писатели оставляют книги, художники – картины, спектакли уходят вместе с актёром. Правда, остаётся память, но она также не вечна, как и человек, а потом, мы не знаем, и какое нам дело, как играли Мамонт Дальский, Яхонтов, Михаил Чехов. Мы принимаем это на веру, но не видим, а значит, не чувствуем.

9 марта мы тоже хоронили близкого человека: умер профессор, духовный отец и учитель нашего научного руководителя – М. М. Бахтин. Его хоронили на Немецком кладбище. Немецкое кладбище – очень странное и бахтинское явление: в центре города клочок земли – лес, деревья, «дерева жизни», а напротив входа на кладбище – дверь в дверь, ворота в ворота – Родильный дом. Вот уж поистине ВЕРХ – НИЗ, БЫТИЕ – НЕБЫТИЕ. Ощущение двухмерности – крик матери, рожающей; крик матери, погребающей сына. А над всем этим небо, бесстрастное. Над Москвой – туман.

Впереди, на тележке, обитой красным бархатом, везли гроб с мучеником и всемирным учёным, а теперь просто – с Человеком, стариком Бахтиным. Но за спинами и головами его не было видно. Люди парами и как-то очень осторожно в тишине месили снег, было только слышно хлюпанье, а потом стук молотка по шляпкам гвоздей, медленно вколачиваемых в гроб. среди берёз, лип, вязов, среди крестов, тающего снега, перезвонов трамваев. и всей литературной Москвы. Студенты с цветами, тихие и напряжённо думающие о Смерти и Бессмертии. Потом цветы из наших тёплых, живых рук попали в холод…

Это противоестественное состояние солнца и тепла, жизни и любви, отданных Смерти, мы ощутили и ужаснулись…

Владимир Николаевич Турбин, наш учитель, – он шёл последним за гробом своего Учителя, а потом стоял подальше от всех, а когда прощался – перекрестился и поцеловал Михал Михалыча в лоб и тихо отошёл за сугроб; ходил, курил…

Белые берёзы, мокрые липы, высокие и ветвистые кроны, а под ногами грязный и тающий снег, похожий на кутью…

А в ушах стук молотка, топора по дереву…

Вечность, Любовь, Жизнь, Ненависть – что ещё?

ВСЁ это уходит под этот стук молотка, уходит со мной, с ним, с нами…

Как же так? – это же нелогично, безумно! Так не может быть! Я Бессмертна! Моя Душа, моя Любовь, мои друзья, всё, что определяется словом – МОЯ ЖИЗНЬ…

Я вечности не приемлю —Зачем меня погребли?Мне так не хотелось в землюС любимой моей земли…

На обратном пути тихо – «Вот и похоронили Копеляна».

Зэмэшенька, родная, очень хочется передать Вам тепло, очень хочется, чтобы у вас всё было хорошо, чтобы силы Вас не оставили.

Живите долго!

Мы вас любим.

1977 г., октябрь

Зэмэшенька, уже не лето, и, может быть, Вам это не интересно. Но 14 октября мы посмотрели «Отелло» на Малой Бронной.

Откровенно говоря, мы не ожидали от спектакля ничего интересного и пошли в театр лишь потому, что надо посмотреть. Перед театром, как всегда, толпа безбилетников. «Отелло» идёт второй сезон, спектакль не новый, многие его уже видели, но идут повторно «на Гафта». Здоровое любопытство – хочется сравнить двух Мавров: Волкова и Гафта.

Озадачивает сам факт введения в целостный и законченный спектакль актёра из другого театра, работающего в другой творческой манере, исповедующего принципы другой театральной школы[42].

К началу спектакля толпа растёт как снежный ком, в основном – студенты и интеллектуальная элита – постоянный зритель Эфроса.

А потом – спектакль, он захватывает сразу, с первой ноты – прохода двух фигур: Она – в чёрном, Он – в красном, Отелло и Дездемона. Сразу задан цвет трагедии, экспрессивно выделены две линии: любовь и смерть, любовь-смерть. Недаром постоянно обыгрывается одна деталь, которая становится символом – это кровать: брачное ложе и смертное ложе. В этом символе (любовь-смерть) нет ничего нового, но как просто и лаконично придумал художник.

Весь спектакль состоит из подобных ясных символов, и кажется, что сам спектакль не об Отелло и Дездемоне, не о Яго, не о любви и ревности, а о трагедии, её структуре и механизме; о неизбежности трагедии, неотвратимости её, жестокости и нелепости. И Рок, выступающий в образе омерзительного Яго, стократ страшнее всемогущего Рока древних греков.