Затем он помнил, как стоял перед зеркалом в этой комнате. Отец Шэнли сказал ему нагнуться. Он помнил, как отец Шэнли засунул ему в анус палец. Он не думает, что отец Шэнли когда-нибудь проникал в него пенисом, однако уверен, что священник неоднократно засовывал в него свой палец.
В остальном его воспоминания были крайне непоследовательными и обрывочными. У него в голове вспыхивали образы с лицом Шэнли и отдельными происшествиями: как Шэнли стоит в дверном проеме в туалете; как священник опускается на колени и трогает «там» языком. Он не мог сказать, сколько ему было лет, когда это случилось. Он помнил, как священник учил его заниматься оральным сексом, однако не помнил, чтобы на самом деле делал это. Он помнил, как передавал брошюры в церкви, как отец Шэнли сидел рядом с ним на церковной скамье, поглаживая его одной рукой, в то время как другой держал руку Джулиана на себе. Он помнил, как, когда он был уже старше, отец Шэнли подходил к нему вплотную и трогал его пенис. Джулиану это не нравилось, однако он не знал, как это остановить. В конце концов, как он сказал мне: «В округе не было никого, кто бы был ближе к Богу, чем отец Шэнли».
Помимо этих обрывков воспоминаний следы его сексуального насилия явно активировались и проигрывались у него в голове. Иногда, когда он занимался сексом со своей девушкой, у него в голове всплывало лицо священника, и Джулиан, по его собственным словам, «съезжал с катушек». За неделю до нашей встречи его девушка засунула ему в рот палец и игриво сказала: «Ты хорошо работаешь ртом». Джулиан подпрыгнул и закричал: «Скажешь это еще раз, и я, на хрен, тебя прибью!» Затем, перепуганные, они вместе заплакали. За этим последовал очередной «эпилептический припадок», в ходе которого Джулиан свернулся в позу эмбриона: он трясся и хныкал, словно ребенок. Рассказывая мне об этом, Джулиан выглядел очень маленьким и очень напуганным.
Джулиану то было жалко старика, которым стал отец Шэнли, то ему хотелось просто «отвести его в какую-нибудь комнату и убить». Он также неоднократно говорил, как ему было стыдно, как было тяжело признать, что он не мог себя защитить: «Люди обычно боятся со мной связываться, и теперь мне приходится рассказывать вам все это». Он воспринимал себя большим, суровым Джулианом.
В чем смысл историй вроде той, что случилась с Джулианом: когда человек многие годы ничего не помнит, а затем на него наваливаются обрывочные, тревожащие образы, необъяснимые физические симптомы с внезапным мысленным повторением пережитого? Так как я занимаюсь лечением людей, ставших жертвой психологической травмы, моей первостепенной задачей является не выяснение точных подробностей случившегося с ними, а помощь им в том, чтобы научиться справляться с захватывающими их ощущениями, эмоциями и реакциями, при этом не поддаваясь им постоянно. Когда возникает вопрос вины, то, как правило, самой главной проблемой, с которой приходится иметь дело, является самобичевание – человеку нужно помочь признать, что травма не была его виной, что она не стала следствием какой-то его неполноценности и что никто на свете не заслуживает того, что приключилось с ним.
Когда же оказывается замешан судебный процесс, то определение вины становится первоочередной задачей, а вместе с ней и определение возможности предоставления в суде доказательств. Прежде мне довелось работать с двенадцатью людьми, которые пережили жестокое насилие в детстве в католическом сиротском приюте в городе Берлингтон, штат Вермонт.
Они выступили с обвинениями (вместе со многими другими истцами) более чем сорок лет спустя, и хотя они не общались друг с другом до того, как было подано первое заявление, их воспоминания о насилии были поразительно схожи: они все называли одни и те же имена, а также конкретные издевательства, ежедневно совершавшиеся каждой монахиней или священником – в одних и тех же комнатах, с использованием одной и той же мебели.
Большинство из них впоследствии подписали соглашение о досудебном урегулировании с епархией Вермонта.