Тем более что жизнь короткая такая…

А творчество, оставляющее читателя, зрителя один на один с дисгармоническим, неупорядоченным миром, – не искусство в подлинном смысле этого слова. И не важно при этом, будет ли оно иметь успех на сегодняшнем рынке, важно, что в дальней перспективе оно приговорено исчезнуть. Ибо лишено идеала, который есть единственная духовная ценность, пропитывающая собою материю произведения. А сама по себе материя тленна. Наивно думать, что актуальное во все времена изречение древних «Жизнь коротка, искусство вечно» вдруг потеряло свою актуальность в наше время…

После того, как Аристарха Андрианова перевели в обозреватели, Золотусский назначил своим заместителем Борю Кузьминского, но тот пробыл на этой должности совсем недолго. Виталий Третьяков, бывший заместитель Егора Яковлева по газете «Московские новости», возглавил новую «Независимую газету», куда и ушёл Кузьминский.

И Золотусский позвал в заместители меня. Я согласился. В конце концов, я должен был подчиняться только ему. А я ему как человеку доверял.

– Представляешь! – сказал он мне. – Кривицкий стал меня отговаривать: «Игорь Петрович, для чего Вам это нужно? Красухин абсолютно неуправляем. Я всегда был против любого его продвижения, любой прибавки к окладу». «Евгений Алексеевич, – рассказывал мне Игорь, как он ответил Кривицкому, – поэтому у вас и была такая скучная литература. А такие люди, как Красухин, вынуждены были подрабатывать на стороне».

Три года я проработал его заместителем. И ещё год исполнял его обязанности. И ничуть об этом не жалею. Хотя пришлось пережить всякие события, в том числе и очень тревожные, и даже трагические.

Прежде всего – за месяц до моего пятидесятилетия умерла мама.

Она страдала почками. Лет двадцать назад одну из них вырезали. Но другая нередко давала о себе знать. В последнее время мама почти не выходила из больницы. Перенесла инфаркт, инсульт, снова инфаркт. Выписывалась из больницы и днями сидела на кровати, опустив голову.

Я, державшийся на расстоянии от жизни родителей, не думал, что так тяжело перенесу мамину смерть. Но мёртвая мама меня поразила: в гробу лежала сильно помолодевшая женщина, которую я помнил лет пятнадцать назад. Никакой печати болезни. Ком подступил к горлу. Охватило чувство жуткой вины перед ней. А ведь я не верил, что мама так сильно больна. Зная её артистическую натуру, я думал, что она переигрывает, сидя на кровати с опущенной головой и почти не реагируя на окружающее.

Как обычно, как было уже много раз, я приехал в больницу с передачей для мамы и услышал от сестры: «Умерла бабушка». Матери шёл семидесятый, и я никак не думал, что для кого-то она может выглядеть бабушкой. Сообщение сестры было для меня неожиданным. Я знал, что мама больна. Но не был готов к её смерти.

Позже, когда мы с Аликом везли её урну из крематория, чтобы захоронить на кладбище, мы оба ужасались этой горстке пепла. Так близко смерть меня коснулась впервые…

А тут ещё выяснилось, что она оставила мне наследство – 10000 рублей. За всю жизнь до этого я не получал такой суммы. Я на своё пятидесятилетие позвал всю газету. Абсолютное большинство пришло. Было тепло и хорошо. А на следующий день я снял террасу ЦДЛ, накрыл огромный стол для близких друзей и родственников. Всё вместе обошлось мне в 2 000.

Но чтобы закончить с наследством, скажу, что через некоторое время деньги стали быстро обесцениваться и на 2 000 рублей я успел купить только меховую шапку сыну. Остальные деньги пропали бесследно…

Но вернусь к нашей газете.

Статьи Бурлацкого и его выступления на Съездах народных депутатов печатались в каждом номере. Казалось, что газета превратилась в сплошной комментарий к его выступлениям.

Разумеется, речь идёт о первой тетрадке, которая, как я уже говорил, прежде была второй. Теперь в ней печатались отклики на выступления Бурлацкого на Съезде, возражения на его выступления и, наоборот, письма в поддержку Бурлацкого.

Фёдор Михайлович Бурлацкий оказался воистину бичом для выпускающих номер. Его будто не интересовало, когда номер должен быть подписан к печати. Он мог приехать и в час ночи, когда всё свёртывалось, и всех заставлять отыгрывать назад. Вы только-только сообщили жене, что выходите, и звоните снова, что задерживаетесь! Вы хотели уехать, так вот извольте остаться, потому что номер главным редактором не подписан, а когда он его подпишет, никто не знает.

Это мне напомнило эпизод конца 60-х годов.

Было очень поздно – за полночь, когда нас с Ирой Ришиной, работавшей в отделе информации, позвали в кабинет Сырокомского. «Ребята! простите меня и не обижайтесь!» – обратился к нам с характерным окающим говорком незнакомый человек.

Обижаться было на что: могли ли мы предположить, что нас, «свежих голов», задержат до такого времени?

– Простите! – снова повторил незнакомец.

– Познакомьтесь, – сказал нам Сырокомский. – Это Александр Николаевич Яковлев. Он сейчас исполняет обязанности заведующего отдела пропаганды ЦК. А это… – он представил Яковлеву меня и Ришину.